Пьесы молодых драматургов - Нина Александровна Павлова
В е р а. А разобьешься?..
А р ч и л. Не рискуй — не люби: ползай пониже! Знаю одного — застрахованный товарищ: все есть, кроме души. Глаза вареные, пустые — нет человека: ушел в самооборону и не вернулся. А-а, везде риск! Жить — риск, любить — риск. Правду в искусстве искать — риск. Если многие рискнут, кто-то найдет. Кто-то всегда лонжу отцепит и в небо уйдет, и душа моя с ним…
Молчат. Чудится, что где-то в отдалении подает свой голос мелодия, сопровождающая циркача в поднебесье…
З а н а в е с.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
7
Комната Веры месяц спустя. На всем следы запустения, как в доме без хозяйки. На тахте нет ковра, а на елке иголок — хвоя давно осыпалась, но игрушки висят. Часть мебели сдвинута и перевернута, как это делают для мытья полов. Впечатление — люди ушли отсюда внезапно и вот бросили все, как было: раскрытый для работы этюдник Ильи, брошенная на проходе швабра и таз с водой. Сверху доносится шум праздника — взрывы хохота, музыка, ликование. Близ стола, не глядя друг на друга, сидят А р ч и л и В е р а. Оба в пальто и, кажется, закоченели. По каким-то приметам угадывается — люди пришли с похорон. Арчил в черном. На Вере черный платок. Ее не узнать — безучастная женщина. В безжизненно уроненной руке надкушенный батон; иногда кусает его и будто нехотя, лениво жует. В комнате сизо от сумерек, но свет не зажигают. Полоска света из коридора. Отворяя дверь ногой, входит К л а н я — в черном платке, железнодорожном кителе — с мисками солений и картошки в мундире. Задевает за треногу этюдника — тот с грохотом падает.
К л а н я. Бросил вещи — ноги ломай! Вышвырну к черту! (Ставит миски на стол. Включает свет и швыряет к дверям чемодан Ильи.) Ему не надо — не забират… увяжу в один тюк и вышвырну к черту!
В е р а (безучастно). Не лайся тут.
К л а н я. Интересно, где мне лаяться? Дома не с кем! (Дует, чистит Арчилу картошку.) Уф-ф, картошка горяченька! Намерз с похорон. Горе! А жизнь, как говорится, продолжается. Надо есть. Поешь.
Арчил, не замечая картошки, медленно стягивает шапку с головы и молчит, как молчат над гробом.
Мы тоже бабушку хоронили — срам, а не бабушка: одни мослы. Чудила в старости, без огня спать боялась: «Боюс!» — «Кого?» — «Себя». И все мослы свои щупает, щупает. «Раньше, гыт, я круглая была, как клубок, а щас боюса — кто это страшна така?» Выстаришься, не жимши, а толку? Ну, дом, не скрою, обставила: одна люстра хрустальная — пуд. Шибанет — дак насмерть! А поплакать некому. Папу твоего хорошо схоронили. Мне б так, а? Народу тыща — говорят, говорят: «Все людям отдал!» Ему кто отдал? Даже дом твоя бывшая вон отняла. У Верки платье оттяпала хитростью, а у тебя — все вещи и дом. Кто с ножом, тот и с мясом! У нас в деревне старик перед смертью вроде сдурел — камень надгробный себе вытесал: «Здесь похоронены несбывшиеся надежды человека». У Алки зато сбывшиеся! Свадьбу по гробу, слышите, пляшет — потолок не рухнет, а мы смолчим. Чего мы молчим? (Плачет, орет в потолок.) Нелюди! Сатаны! Я вам морду сейчас разобью!
А р ч и л. Алю не трогай. Алю люблю.
К л а н я (вне себя). Т-оо, любит! Любит — кого-о? Не дура бы эта (Вера) — засадила б тебя! Богородица наша тоже любит. (Вере.) Ты его кормила-поила — он тебе двушку пожалел позвонить. Месяц двушку ищет!
В е р а (равнодушно). Уйди.
К л а н я. Уйду! (Забирает миски. Арчилу.) Уйдем! У меня хоть потише.
В е р а. Свет не хочу. Свет погаси.
К л а н я. Пес ты стала. Лай в темноте! (Уходит с Арчилом, погасив свет.)
В темноте виденьем возникает И л ь я. Здесь вправе быть повторенной любая из сыгранных ранее сцен — Вера живет в прошлом…
И л ь я. Двери настежь…
В е р а. Живой!
И л ь я. Не доживу, думал… электрички не ходят.
В е р а. Добрался-то как?
И л ь я. Рвусь к тебе — и такая боль! Боль такая весь день — где ты, живая?
В е р а. А мы, Илюш, хоронили сегодня…
Трубы траурного марша.
Голос Клани в темноте: «Оглохла, что ль?!»
Свет. У выключателя — К л а н я. В дверях Г а л и н а в новой шубе и теплом платке. Шубу слегка топырит живот.
Г а л и н а. Извините, я за вещами.
К л а н я. Наконец-то! Захламили хламьем! (Швырком выставляет вещи Ильи в коридор.)
Г а л и н а. Мы бы сразу, простите, а муж мой был в отпуске. Отдохнули — шик: музыка, лыжи!
В е р а. Он рисует?
Г а л и н а. В отпуске? Он все же в отпуске! Отдохнул, опомнился… такой жизнерадостный!
К л а н я. Там, наверху, жизнерадостные и этот… тьфу! (Хлопнув дверью, уходит.)
Молчат.
Г а л и н а. Я честно хотела — не получилось… жить не хочу. Он жалеет меня. Смешной такой — наряжать меня вздумал. И в больницу — цветы, цветы. «Прости, говорит, Галя». А я простила. Мудрость жены — это мудрость прощать. Мне в больнице все говорили: где теперь лучше мужа найдешь? Везде одна и та же картина: живут без любви — надо жить, и живут. Вечной любви в семье не бывает. И ради детей надо, а, жить? Он все ж непьющий, зарплату приносит, а мужики теперь — это вооще! Тошнит — пойду. Рожать все же скоро… в третий раз зачем-то рожать? (Опираясь о стенку, идет к двери.)
В дверях борьба: К л а н я держит оборону, не пуская рвущегося в комнату И л ь ю.
Ты здесь, здесь! К ней поехал — я видела! Ты этот месяц с нею здесь жил! Зачем ты мне клялся, как дуре, в больнице? Не верила — клялся… клялся зачем?!
И л ь я. Дети там — ты иди. Иди потихоньку.
Г а л и н а. Ты догонишь, да? Ты за вещами? Делай как хочешь — мне все равно. С нею живи или с другою — мне давно уже всё все равно. Ой, пойду — тошнит… тошнит вот от жизни! (Уходит.)
К л а н я (Илье). Вон отцеда! Убью!
Илья, вытолкав Кланю, с силой захлопнул дверь. Молчат.
И л ь я. В черном ты. Хоронили сегодня?
В е р а. Да.
И л ь я. Акопян уже арестован?
В е р а. Да.
И л ь я. И судить дельфина не будут?
В е р а. Да.
И л ь я. И ковер продала? А-а, дельфин-то без денег! Да, ты на похороны все продала. Ты надежна, как вечность. Вечность не виделись!
В е р а. Ты здоров?
И л ь я. С Галей плохо — месяц в больнице. Даже там пыталась… не хочет вот жить. Детей забрать — это Галку в петлю, а бросить детей… выхода нет.
