Пётр Киле - Восхождение

«Какое горе! - рассмеялся мастер. - Я думал, что мне смастерить для сына, чья участь вечно юным оставаться?

Вот лук, колчан со стрелами в избытке, из золота, невидимы в полете, и для защиты, и для нападенья, без опасения кого убить».

«Чудесно, бог-кузнец, великий мастер! - возрадовалась Афродита, тут же касаясь пальцами, на загляденье, всей купы стрел с укусом знойных пчел. - Вот это да! Я тебя люблю! Коснись-ка острия с моею кровью и запылаешь ты ко мне любовью».

«И правда! Но и так тебя люблю!» - вскричал Гефест, качнувшись к Афродите.

Призвала Афродита на Олимп с детишками другими и Эрота, вручила лук и стрелы от Гефеста, и он возликовал, пуская стрелы в кого попало. Боги догадались, чей это сын, и власть его желанна, как первосущность Афродиты древней и вечно молодой на радость всем.

Ее посланцем служит бог Эрот, проказник с виду и ребенок малый, но он сведущ в науках, в колдовстве, учился он всему у нимф и Муз, по воле Феба, как его питомец, он полон тайных грез и дум, мудрец, и устремлений к женской красоте, как к первообразу любви и счастья, что воплощает мать его, богиня, первопричина счастия земного.

Хор девушек:

- С рожденьем Афродиты и Эрота чудесно осветилась вся природа, как синева небес во все края, сияющей красою бытия.

Леса и гор вершины в блеске снега обвеяны ликующею негой, как по весне, все расцветает вновь, с волненьем жизни, что и есть любовь.

И хор поэтов, как и хор пернатых, природу славит, как свои пенаты, с признаньями в любви стихом и с поздравлениями с Днем рожденья Афродиты и Эрота издревле нынешнего года!

Оживление и улыбки словно пробуждают Леонарда, и он не видит Эсты, уведенной Дианой, поскольку та с блаженной улыбкой стала заговариваться, словно уносясь в дали, воссозданные Аристеем на сцене.

Голоса:

- Тсс! Дальше! Разве здесь уже конец?

Леонард с торжеством:

- Здесь только начинается, друзья, история Эрота в нашем мире. - Уходя вглубь сцены, вскакивает на подоконник и, распахнув створку окна, где слышны топот лошадей и стук колес, исчезает.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Дом Легасова на Английской набережной. Спальня с росписью на темы Эдема. Диана примеривает одно платье, другое.

Диана, словно пробуя голос:

- Мне нынче в полудреме показалось, что я в Москве; зима, мороз крещенский и звезды словно в инее мигают, и, в неге утопая, рада я - болезни, слабости как не бывало.

Поднявшись весело, всех всполошила решением возобновить работу; на репетицию спешу в театр, но вдруг толпа большая и казаки - в движеньи все и давка, свист нагаек...

Злорадный крик: «Студентов бьют! Так их!» Цвет юности и нации... О, боже! За кем же правда? У кого закон? А я уже не помнила себя, расплакавшись, задохлась снова в кашле, и Тит поворотил скорей домой.

И я, смирившись с участью больной, уехала в Италию, в изгнанье, как ссыльные, утративши здоровье, сходились там же, в «Русском пансионе».

Я устыдилась горестей своих. Мне жизнь открылась новой стороною.

Кабинет Легасова. Легасов расхаживает, задумавшись:

- Строптивая и нежная по-детски, страстна, как необъезженная лошадь, я скоро приручил ее к себе, по опыту отец и муж желанный. Но лишь женою быть ей не хотелось. На гребне счастья и благополучья, как юности, нам все чего-то мало… Влечет ли грех, или успех все больший.

И как стремительно взошла на сцену, любительство и высший свет покинув, как кокон высохший для жизни новой, не бабочкой премилой, а актрисой, что красотою к высшему зовет. - Проходит в гостиную. - Уже не женщина-подросток, даже не актриса, новичок на сцене, как странно, заглянув под сень могилы, она не сникла, вся преобразилась. Что повзрослела, да, но словно юность вернулась к ней блистательней и чище.

И даже и болезнь, что тлеет в ней, поди же, кажется прелестной тайной, какую носят маленькие дети. - Глядит на часы. - На лекциях, как митинги, все шумных, в театрах - всюду узнают Диану, и, имя повторяя, выражают надежду видеть вновь на сцене. Как радовался я ее успеху! Но ныне, как скупец, хочу сберечь лишь для себя, сокровище мое.

Входит Диана.

- А что же все расхаживаешь здесь?

Легасов с легким смущением:

- Да, мне пора; хотел я на прощанье просить тебя повременить с театром.

Диана вся вспыхивает:

- Чего же ждать? Жива я ныне, завтра - больна ли, нет, - могу я умереть.

- Вот, видишь ли, кто думает о смерти?

- О смерти думаю? Я жить хочу! Сидеть у моря, ждать погоды? Скучно.

Я ем, хожу, я говорю и мыслю, тебя ведь это радует? Жизнь в радость, когда, бывает, упадешь без сил. Мне разве утомительнее будет на сцене? Нет.

- Как чудно ты оделась?

- Для Аристея. Он сейчас придет. Не ты ль хотел, чтоб он писал портрет мой? Иль платье не по вкусу? Что такое?

Легасов:

- Был обыск у Навротского, ты знаешь? У дома все торчал городовой, пока не надоел подобострастьем он князю, а следил за постояльцем. А, может, за княгиней заодно.

Диана с беспокойством:

- Княгиня, та давно на подозреньи за помощь голодающим крестьянам и просвещение народа, знаю. Но Аристей-то, в чем замешан он?

- Литературу якобы хранил; но, может, и оружие, не знаю. А под угрозой ареста чем занят? Устройством ли балов? Да сбором средств, Бог знает, для кого и для чего.

- Известно, для кого. Ну, что ты хочешь сказать мне? Предупредить его?

- Вины своей он может и не видеть. Благое дело ведь угодно Богу. Но для полиции не так все ясно. И глупо тут играть роль Дон-Кихота.

- Я поняла. Я справлюсь у княгини.

- Да это все я слышал от нее. Уж лучше наведу-ка сам я справки.

- А, хорошо. Да ты же уезжаешь.

- Дела мои ведутся ведь повсюду, где б ни был я своей персоной важной.

Прощаются на верхней площадке лестницы. Легасов уходит; тут же входит Аристей Навротский с папкой. Поднимаются в гостиную.

Аристей деловито:

- Поправились и повзрослели вы, хотя по-прежнему и молоды… Вы обрели чудесный новый образ! - Показывает лист из папки.

Диана со смущением:

- Как! Это я? У вас чудесно вышло.

- Сойдет, пожалуй, за эскиз к портрету.

В гостиную входит Эста. Аристей раскланивается с нею.

Диана, глядя на эскиз:

- Переодеться мне в лиловое? - Уходит.

Эста доверчиво:

- Хотелось переговорить мне с вами, признаюсь прямо, да, о Леонарде. Что происходит с ним? Самоубийство – инсценировка? Но ведь с крыши там допрыгнуть до канала невозможно. Писали так в газетах.

Теперь Эрота разыгрывает так правдоподобно, по крайней мере для меня, что я ношусь в ауре сказки Апулея во сне и наяву, как в грезах в детстве…

Диана, входя в светло-лиловом платье:

- Жалею, что тебя я увезла, а выпустить на сцену надо было. - Усаживается в кресле по знакам Аристея. - Она поведала бы, как Эрот, к Психее прилетев, себя поранил, сраженный несравненной красотой, на радость Аполлона из-за Дафны, - узнав любовь, забудешь о проказах, - с его пророчеством судьбы Психеи…

Входит Леонард с рассеянным видом, словно чем-то бесконечно опечаленный. Аристей, так и не втянувшись в работу:

- Нашелся. Хорошо. А что случилось?

Леонард, раскланиваясь весьма церемонно:

- Невероятно, все же то случилось! Расстался с матерью, оставил лук и стрелы… Пусть отдаст другим детишкам, а мне ж пора пуститься в странствия… Ну, да, веду я об Эроте речь, которому сама же Афродита из зависти к Психее предрекла в мужья без положенья в обществе, без роду-племени среди людей.

Разгневалась ведь Афродита пуще, что я не наказал, а полюбил Психею, и она мне предсказала гонимым быть повсюду и всегда, во исполнение ее проклятий.

Эста с грустью:

- От сказки Апулея ничего уж не осталось. Что же с нами будет?

Леонард вдохновенно:

- Психею полюбив, Эрот возжаждал свершений, с восхожденьем к высшей красоте!

Аристей, прекращая попытки втянуться в работу:

- Из сказки вырастает миф? Чудесно.

Диана, поднимаясь с кресла:

- Вам чаю, иль останетесь обедать?

Аристей, вновь всматриваясь на молодую женщину, словно желая в чем-то удостовериться:

- Нет, мне пора.

Аристей, а с ним и Леонард раскланиваются. Эста смеется, Диана с недоумением качает головой.

2

Аристей зачастил к Легасовым. Работа по заказу обязывала, да и Диана, по ее словам, обладала пока большим досугом для позирования. В девичестве не столь и хорошенькая, она становилась все привлекательнее. А роскошь новой обстановки дома Легасова в стиле модерн вполне соответствовала ее наряду и характеру.

Строптивая, независимая, в обращении она была проста и приветлива. Разодевшись по своему усмотрению, молодая женщина преспокойно сидела час, два и больше, а Навротский, одобрив ее наряд, вскоре совершенно измучился, не в силах достичь желаемого эффекта в передаче блеска и тончайшей фактуры ее чудесного платья.