Ромен Роллан - Четырнадцатое июля
Демулен (про себя). Оттуда мне будет видно окно Люсили.
Они подходят к дому, у дверей которого в темной нише какой-то человек, в блузе, босой и с ружьем на плече, несет караул, покуривая трубочку.
Человек, стоящий на часах. Кто вы такие?
Робеспьер. Робеспьер.
Человек. Не знаю такого.
Робеспьер. Депутат от Арраса.
Человек. Покажите ваше удостоверение.
Демулен. Демулен.
Человек. А, так ты тот парень, который придумал кокарду? Проходи, товарищ!
Демулен (показывая на Робеспьера). Он со мной.
Человек. Хорошо, хорошо, проходите, гражданин Робер-Пьер.
Демулен (рисуясь). Вы имеете случай, мой друг, оценить силу красноречия.
Робеспьер, горько улыбаясь, смотрит на Демулена, вздыхает и молча следует за ним.
Гоншон (подходя к человеку, несущему караул). Этот еще откуда взялся?
Человек. Проваливай!
Гоншон. Что, что ты сказал, мошенник? Ты чем тут занимаешься?
Человек (напыщенно). Стою на страже Нации; охраняю мозг народа!
Гоншон. Это что еще за выдумки! У тебя есть удостоверение? Кто приказал тебе стоять здесь?
Человек. Я сам.
Гоншон. Ну так марш домой!
Человек. А я и так у себя дома. Мой дом — улица. Другого дома у меня нет. Убирайся ты сам домой, буржуй! Проваливай с моей мостовой! (С угрожающим видом наступает на него.)
Гоншон. Ладно уж! Не будем ссориться... Стану я драться с пьянчугой! Проспись лучше! А мы продолжим наш обход... Ах, мерзавцы! Когда только мы разделаемся с ними! Хоть разорвись — баррикады так и лезут из-под земли, как грибы. И все улицы полны сбродом, которому только бы сцепиться с нами! Дай им волю, — они завтра же скинут короля. (Уходит со своими людьми.)
Человек, стоящий на часах. Разъелись, черти, синебрюхие гады, им не ружье носить, бездельникам, а кур щупать по курятникам! Ты думаешь, назвал себя командиром, так и можешь распоряжаться свободным человеком!.. Буржуи! Соберется их четверо или пятеро — и сразу пошли комитеты всякие, бумаги изводят груду, а главное, стараются установить свои порядки. «Покажи, говорит, удостоверение!» Как будто кто-то еще нуждается в их разрешениях, подписях и во всем прочем их кривлянье. Не беспокойтесь, без вас себя отстоим, раз уж на нас напали! Пусть каждый за собой смотрит! Хорош мужчина, который ждет, чтобы его защитили другие! Будто мы не понимаем! Они, конечно, рады бы отнять у нас ружья и снова узду на нас надеть по старинке. Да только руки коротки — кончилось их времечко. А эти-то чудаки: орут, что их предали, а сами же при первом окрике бросают на произвол судьбы свою баррикаду из страха перед властями и богатеями с туго набитой мошной! Привыкли, чтобы их водили на поводу, — в один день от этого не отучишься! Счастье еще, что существуют на свете бродячие псы вроде меня, у которых угла своего нет и почтения ни к чему нет. Вот и стой здесь на посту вместо них и смотри в оба. Нет уж! Мы не отдадим нашего Парижа! Париж все-таки, хоть у нас и нет ничего, принадлежит нам, а не только аристократам, теперь он нам особенно полюбился, Париж-то. Еще вчера я ни о чем не заботился. Что мне было до этого города, где у меня даже конуры нет, чтоб укрыться от дождя и где не сыщешь корки хлеба, когда одолевает голод? Какое мне было дело до того, счастливы или несчастливы все прочие? Теперь все переменилось. Все, что происходит здесь, касается и меня; все стало вроде как и моим — их дома, их деньги и их глупые башки. Я обязан за всем этим приглядеть — ведь они работают и на меня. Все равны, как они говорят, равны и свободны... Боже мой... да я же всегда это чувствовал, только выразить не мог... Свободны! Пусть мы голь, пусть жрать нам нечего, пусть кишки у нас подводит — наплевать!.. Свободны! Мы теперь свободны!.. Можем расправить грудь!.. Дышать! Мы короли! Мы завоюем весь мир! (Увлекаясь все больше и больше, расхаживает большими шагами.) Что это со мной? Я — как пьяный, голова кружится, а я ведь ничего не пил. Что же это? Это — свобода!
Гюлен (выходя из дома). Уф! Чуть не задохнулся, надо проветриться.
Человек, стоящий на часах. Это ты, Гюлен? Что они там делают?
Гюлен. Что делают? Говорят, говорят. А! Проклятые болтуны! Как примутся нанизывать фразу на фразу — ничем их не остановишь... Демулен несет невероятную чепуху, пересыпая ее латынью. Робеспьер мрачен и призывает всех к самопожертвованию. Они все ставят под вопрос: законы, общественный договор, разум, происхождение мира. Один объявляет войну Богу, другой — Природе. А когда надо подумать о том, что идет настоящая война, как отвратить опасность, все молчат! Решать? Пусть, мол, все решится само собой: никто ведь не беспокоится, когда идет дождь в Париже. Пойдет, да и перестанет. Так вот и они рассуждают, фразеры проклятые!
Человек. Не нужно ругать их! Уметь красиво говорить — это ведь тоже хорошо! Иной раз скажут словечко, так насквозь тебя и проймет. Даже дрожь по телу проходит. Тут можно и разрыдаться и на родного отца руку поднять! Кажется, ты всех сильнее в мире, вроде господа бога! Что поделаешь — каждому свое! Они думают за нас. Наша обязанность — действовать за них!
Гюлен. Попробуй тут действовать!.. Видишь? (Показывает на Бастилию.)
Человек. Огоньки перебегают по левой башне. И там наверху не спят вроде нас. Наводят красоту на свои пушки.
Гюлен. А наши пушки где? Нет, мы не сможем сопротивляться.
Человек. Посмотрим.
Гюлен. Что ты сказал?
Человек. Я говорю: посмотрим. Стая скворцов забьет и коршуна.
Гюлен. Ты оптимист.
Человек. Такова уж моя натура.
Гюлен. А ты, видать, недалеко ушел с твоим оптимизмом.
Человек (добродушно). Вот тут ты прав! Удача мне несродни. С тех пор как я себя знаю, не могу припомнить, чтобы хоть раз удалось то, что я задумал. (Смеется.) А, пропади все пропадом! Я всего натерпелся на своем веку! Что поделаешь, не для одних радостей мы на свет родились. В жизни все перемешано — бывают и хорошие и плохие дни. Только я не теряю надежды. Конечно, иногда можно и просчитаться. Но сейчас, Гюлен, я чувствую, что дело к хорошему клонится. Ветер переменился. Фортуна повернулась к нам лицом.
Гюлен (насмешливо). Фортуна, говоришь? Ты бы попросил у нее обувку-то поприличнее.
Человек (рассматривая свои босые ноги). Я предпочитаю свою обувку башмакам Капета. Я и босиком дойду, если понадобится, до Вены, а то и до Берлина. Ох, и солоно тогда придется королям!
Гюлен. Что, тебе дома дела мало?
Человек. Пока дела хватит. А вот когда мы покончим у себя, наведем порядок в Париже и по всей Франции, почему бы нам не прогуляться всем вместе? А, Гюлен? Взявшись за руки? Солдатам, буржуа и беднякам, и не почистить Европу? Мы же не эгоисты, верно? Какая радость — радоваться только за себя? Когда я узнаю какую-нибудь новость, мне не терпится поделиться со всеми. С тех пор как началось все это, у меня в голове точно гул стоит от слова «свобода» и от всех наших речей — так и хочется без конца повторять их всем и каждому, орать на весь мир. Будь я неладен, если вру! Если бы все были на меня похожи, вот бы было шуму! Я уже слышу, как дрожит земля от наших шагов и вся Европа бурлит, будто вино в чане. Народы бросаются нам на грудь. Знаешь? Как ручьи, которые сливаются в реку. И мы — река, смывающая все на своем пути.
Гюлен. Ты, случайно, не болен?
Человек. Я? Я крепок, как кочерыжка.
Гюлен. И часто тебе снятся сны вот так, наяву?
Человек. Всегда. Так легче жить. Что-нибудь да сбудется в конце концов из моих снов. А ты, Гюлен, разве не согласен, что это была бы недурная прогулка? И разве тебе не хочется принять в ней участие?
Гюлен. Ну ладно! Когда ты возьмешь Вену и Берлин, я постараюсь удержать их.
Человек. Не смейся. Кто знает, что может случиться!
Гюлен. Правда, случается всякое.
Человек. Все сбывается, надо только захотеть, конечно.
Гюлен. Пока что я бы очень хотел знать, что произойдет в ближайший час.
Человек. Это-то как раз всего труднее угадать. Что мы будем делать? Ну, там видно будет. Всему свое время.
Гюлен. Ох уж эти мне французы! Все на один лад; любят думать о том, что произойдет через сто лет, и совсем не заботятся о завтрашнем дне.
Человек. Возможно и так. Зато и о нас будут помнить столетия.
Гюлен. А тебе от этого легче?
Человек. Мои кости заранее ликуют. Одно только досадно — мое имя не останется в истории.
