Кшиштоф Кесьлёвский - Случай
— Вдобавок у нас разные знакомые, — сказала она и вышла, а Витек, потирая нос, прислушивался к звукам, доносившимся с лестничной площадки. Он знал, что они еще встретятся.
Ну а теперь займемся Бузеком.
На аэродроме Окенце, когда иностранный экипаж входит в свой уже проверенный самолет, Бузек обычно здоровается с командиром корабля, касается рукой начертанного на дверце номера и тихо говорит: «Жук жужжит в жнивье». Много лет уже Бузек повторяет свое заклинанье. Как-то он заколебался, промолчал — проверили двигатель и нашли неисправность. С того времени экипаж ночующего в Варшаве самолета ожидает, пока Бузек произнесет свое магическое: «Жук жужжит…» Он и в этот раз сказал то, что должен был сказать, и молоденькая стюардесса спросила:
— Пан Бузек, а вы никогда не ошибаетесь?
— Только женившись, ошибся, — ответил он. Быть может, это прозвучало как недвусмысленное предложение, хотя Бузек не имел такого намерения.
Витека вызвали к Секретарю. В больнице для наркоманов, над которой шефствовала их организация, вспыхнул бунт. После истории со студентами из общежития Витек прослыл специалистом по строптивой молодежи, к тому же никто из руководства не мог поехать в больницу, поскольку именно они направили туда молодых врачей, которым наркоманы отказали в послушании. Посовещавшись, решили, что поедет Витек.
— Но что я там должен делать?
— Утихомирить их. Любой ценой. Мы будем ждать у телефона. Звони, — сказал Секретарь; Витека быстро ввели в курс дела, объяснив, чем было вызвано решение о шефстве.
Близ небольшого серого здания больницы Витек отделился от группы стоявших там людей. У милицейской машины с радиоустановкой были зажжены фары. Витек подошел к закрытым дверям. «Сунь удостоверение», — сказал кто-то изнутри. Он подчинился. Двери отворились, Витек вошел; длинноволосый парень тотчас задвинул за ним все засовы. Знаком велел следовать за ним. Они миновали проходную, в которой сидели двое таких же парней и девушка, прошли по коридорам, которые напоминали и больницу, и школу, и интернат одновременно. В вестибюле сидели, лежали, бродили длинноволосые или коротко стриженые парни и не слишком озабоченные своим внешним видом девицы. Они провожали глазами идущих. Стриженый парень с довольно мутным взглядом загородил им дорогу.
— Из Варшавы, — сказал проводник. Тот отошел.
В большой комнате — дежурке? учительской? — стояли диван, стол, стулья и раскуроченный шкаф с какими-то папками: в нем явно что-то искали; один из углов был отгорожен решеткой. Дверца проволочной клетки была заперта, внутри сидели трое молодых мужчин и женщина. Двое мужчин были в белых халатах. Проводник впустил Витека в комнату и тотчас вышел. Трое парней, похожие на тех, из коридора, расположились вокруг стола, на котором стояли канистры с бензином.
— У нас еще десяток таких, — сказал один, показывая на канистры.
— Заполыхает мигом.
Витек не знал, как себя вести. Подошел к столу, пожал руку каждому из ребят, сказал, кто он и откуда.
— Позвони, что ты здесь, — сказал тот же парень, явно старший у них. Витек позвонил, сказал, что велели, и прибавил, что пока ничего не знает. И подсел к столу.
— Как в Америке, — сказал старший и рассмеялся. — С тех пор как вы нас опекаете, двое парней и девушка дубанули.
— Это как?
— Она отравилась, а те двое — удавку на шею. Одного из них четыре дня держали в этой клетке.
Витеку разрешили поговорить через решетку с директором центра. Они сидели в клетке с утра: трое врачей — двое мужчин и женщина — и воспитатель. Есть им давали. По их словам все, что они делали, шло во благо опекаемым ими наркоманам. А те требовали, чтобы центру вернули статус больницы, чтобы они могли выходить отсюда во второй половине дня и по воскресеньям, требовали отменить шефство молодежной организации и взять на работу нормальных врачей и учителей. Старший открыл канистру, облил себе руку бензином и поджег. Выждал несколько секунд и спокойно погасил.
— Мы не боимся, — сказал он и снова хихикнул. — Как в Америке.
Витек хотел поговорить со всеми. Они вышли в вестибюль. Витека обступили, заговорили разом — взволнованно, сбивчиво. Девушка запела. Рефреном повторялось: «Да, мы другие, и вы не хотите нас знать. Да, мы другие, но нас не удастся сломать…», песню прервал чей-то крик: «Удирают! Смылись!» Все увидели недавних узников, удирающих через двор, молодая женщина прихрамывала: верно, повредила ногу, прыгнув с невысокого второго этажа. Несколько наркоманов вбежали в большую комнату и выскочили оттуда, плеская бензином из канистр.
— Не лейте! — крикнул Витек. — Ведь я же у вас!
Его заперли в проволочной клетке. И он, в общем-то, почувствовал себя хорошо в роли заложника — было в этом что-то благородное. Ему дали телефон, и он смог позвонить, сообщить условия. По его мнению, с ребятами надо согласиться, поскольку — заявил он по телефону — они правы. Старший вырвал у него трубку и объявил, что они ожидают известий до восьми утра. А потом подожгут. Наркоманы принесли тазы из подвалов, перелили в них бензин и расставили по всему дому. Старший взял один из тазов и плеснул оттуда Витеку на ноги. Витек отскочил к стене. Парень вынул спички, зажег сигарету, не спеша нагнулся…
— Не бойся, это вода, — сказал он, гася сигарету в луже. — Я просто попробовал.
Ночью кто-то опять играл на гитаре и угостил Витека косяком с марихуаной, но он ничего не почувствовал. Ему дали второй — ощущение было как после двухсот граммов. Зазвонил телефон: предложили применить силу; Витек отказался. Нельзя применять силу против тех, кто прав, объяснил он. Его спросили, не боится ли он, Витек ответил, что нет. Правда же состояла в том, что он чувствовал себя хорошо именно потому, что боялся.
— Раз мы допустили ошибку, — закончил он разговор, — надо отступить.
Вскоре после этого по телефону сообщили о согласии принять условия. Витеку предстояло лишь договориться о том, что выходить из центра можно будет только по персонально выписываемым пропускам. К утру должна была прийти соответствующая бумага. Напряжение спало, двери клетки открыли, но Витек остался в центре до утра.
В Варшаве его пригласил к себе Адам. В его квартиру входили прямо из лифта, отпирая специальным ключом обычные вроде бы двери шахты.
— Этот случай дает тебе хорошую исходную позицию. И то, что ты проявил слабость, тоже хорошо, — сказал Адам, когда они уселись в большой уютной комнате. Говорили о больнице и наркоманах.
— Я испугался.
— Понятно, но минуту слабости тоже ведь можно использовать… Ты — слабый — становишься на одну доску с ними… Они теряют бдительность, и преимущество сразу же оказывается на твоей стороне. Только зря ты сказал, что они правы. При них.
— Но они и в самом деле были правы.
— Но зачем же при них-то? Надо знать, когда есть смысл признавать чужую правоту. Если в результате повышается твой авторитет, престиж, легче добиться уступок.
— Я хотел, чтобы по справедливости, — упорствовал Витек.
— Это хорошо, но ты туда пришел как официальное лицо. Будь ты сам по себе, один…
— Я и был один.
— Ну не совсем, — улыбнулся Адам. — А телефон? Ты ведь знал, что в случае чего можешь позвонить, что за твоей спиной — власти, милиция… Иначе ты бы просто струсил.
Витек умолк.
Адам на минуту вышел и вернулся с маленькой электробритвой. Он сильно оброс и теперь, бреясь журчавшей машинкой, втолковывал Витеку, что в ситуации, какая сложилась в больнице, сантименты не важны. Важно уладить дело. А чтобы его уладить, надо знать способы. Тогда все получится.
В комнату из темного коридора вошла женщина с чашками на подносе. Витек сидел к ней спиной, и только когда Адам сказал: «Крыся, пан Длугош» и Витек поднялся, он увидел, что женщина эта — Кристина. Она поставила чай на низкий столик и вышла. Адам заметил, как смутило Витека ее появление. Отложив бритву, он спросил:
— Это не ты звонил нам год назад, до того как Вернер уехал?
— Я.
— Когда-то мы с Вернером очень дружили.
— Да, он мне говорил.
Адам задумчиво смотрел на него. Что мог понять этот молодой парень из пьяного монолога Вернера, — вероятно, думал он — если даже сам он мало что понимал теперь, столько лет живя совсем иной, куда более легкой для понимания жизнью?
— У нас с ним ведь все могло получиться ровно наоборот. Освободись он раньше — был бы на моем месте, а я — на его.
— Вы полагаете, это случайность?
Но Адам не хотел говорить ни о каких случайностях. К тому же ему вполне хватило краткой минуты возврата к далекому прошлому.
Бузек вернулся во второй половине дня.
— Верка! Верка! — звал он, проходя по комнатам маленького загородного домика. Отец копался в огороде за домом.
— Ты Верки не видел?
— Она ушла около двенадцати, больше не видел.
