Пять прямых линий. Полная история музыки - Эндрю Гант
Фигурой, соединяющий в себе всю вышеописанную «французскость», был композитор, который, по-видимому, известен благодаря наименьшему количеству нот, Эрик Сати. Его история странна и печальна. Он обучался игре на фортепиано, но довольно безуспешно, и полюбил живущую по соседству натурщицу, которая, однако, вскоре оставила его «в ледяном одиночестве»[1384]. Он работал пианистом в кабаре, стал основателем и единственным прихожанином Церкви Иисуса-дирижера, добился успеха, сочиняя юмористические миниатюры для фортепиано, однако был раздражен невниманием публики к другим его сочинениям, и был деятельным участником разнообразных авангардных полемик, при этом всегда проигрывая в обусловленной ими политике. Он жил среди беспорядка в небольшой квартире в Аркее, отдаленном пригороде Парижа, куда за 27 лет не ступила нога гостя до самой его смерти в 1925 году, после которой друзья нашли огромную коллекцию зонтов, два рояля, из которых один стоял на другом и был забит бумагами, а также ноты сочинений, которые, как ему казалось, он потерял или же оставил в поездах.
Среди ранних известных сочинений Сати – балет «Парад», созданный вместе с Кокто для Дягилева в 1917 году; декорации к нему делал Пикассо. Кокто писал, что ему нужен был подобный картинам Брака коллаж из звуков сирены, печатных машинок, аэропланов и динамо-машин, но его не удалось добиться, в силу чего критики так и не уяснили «совершенную простоту партитуры»[1385]. В итоге изобретателями подобного всеядного подхода считаются куда более поздние экспериментаторы. Ныне Сати известен практически исключительно своими «Гимнопедиями» для фортепиано, сочинениями почти абсурдной простоты, первые две из которых он написал еще в 1888 году. Среди других его работ – «Musique d’ameublement»[1386] (1917) – еще одно название и идея, которые позже усвоят другие экспериментаторы и минималисты, а также «Trois Morceaux en forme de poire»[1387] (1903). Кокто говорил: «Каждая пьеса Сати – это пример самоотречения»[1388]. Роджер Шеттак называл этот период французского декадентства и абсурдизма «Годами банкета». О его самом влиятельном, но наименее успешном представителе он пишет: «Сати не ценил величие и не был «великим» музыкантом. Мы вечно помним его и его труды за уникальность, кротость, мудрость и радость»[1389].
Латинская Америка
Если француз Мийо придал бразильский акцент европейской музыке, то бразильский композитор Эйтор Вилла-Лобос сделал прямо противоположное, по крайней мере в начале карьеры. Поначалу на него повлиял европейский музыкальный мейнстрим, однако с 1918 года он вернулся к своему национальному наследию, что в итоге привело к неприятной ситуации после революции Варгаса в 1930 году, когда от него потребовали писать патриотическую музыку и запретили ему выезд из страны – этот запрет продержался до 1945 года. В своем зрелом творчестве он соединяет европейскую и южноамериканскую традиции: в Chôros[1390] 1920–1929 годов мелодии бразильской уличной музыки составляют основу концертных пьес, написанных для великого гитариста Андреса Сеговия; «Bachianas Brasileiras», название серии сюит, сочиненных на протяжении 15 лет, начиная с 1930 года, означает «Бразильские бахианы». Каждая отдельная пьеса имеет два названия, одно заимствовано из эпохи европейской барочной музыки, другое – из бразильского фольклора. (Последняя часть второй сюиты называется Токката и «O trenzinho do caipira»[1391]). Короткое слово «Нонет» выглядит как название чувствительной камерной пьесы, однако подлинные намерения композитора выдает подзаголовок «Impressão rápida de todo o Brasil»[1392]. Для его исполнения требуется десять, а не девять музыкантов и хор.
Мийо и Вилла-Лобос пересекли Атлантику в противоположных направлениях. Другим южноамериканцем в Париже был Рейнальд Ан, автор небольшого числа лукавых и искусных mélodies для солиста и фортепиано, который перебрался с семьей из родной Венесуэлы во Францию в возрасте трех лет и стал со временем центральной фигурой того изысканного и призрачного бомонда, который обессмертил его тайный любовник, называвший его в письмах «mon petit Reynaldo»[1393][1394]: Марсель Пруст. Самая известная (и совершенная) песня Ана – неяркое, спокойное переложение стихотворения Верлена, ускользающее мгновение нежности среди застывшего упоительного времени: «L’heure exquise»[1395] (1892).
Альберто Хинастера в работе с народной музыкой пользовался тем же рецептом, что и Барток, однако описывал свои подходы по-другому: «объективный национализм» использует народные песни его родной Аргентины напрямую, в то время как «субъективный национализм» обращается с ними более абстрактно[1396]. В его «Danzas Argentinas»[1397] 1937 года легко и незатейливо используются политональность и 12-тоновое остинато, придавая оживленный характер шумным танцевальным шагам пастуха, прекрасной девушки и его любимого персонажа – гаучо, южноамериканского ковбоя. Мексиканец Карлос Чавес насытил свой балет 1931 года H. P. («Лошадиная сила») энергией сандунги, уапанго[1398] и фокстрота; куда большее влияние популярных жанров можно встретить в его шести эклектичных симфониях, музыку которых его друг, Аарон Копленд, описывал как «глубоко неевропейскую… подобную голым стенам хижины»[1399].
Еще более характерным образом южноамериканскую уличную музыку использовал композитор, который, решив найти собственный стиль вне рамок своего аргентинского наследства, отправился в Париж, чтобы учиться у Нади Буланже, сказавшей ему, что он отыщет свой голос, только если вернется домой (что он и сделал): Астор Пьяццолла. Он превратил сексуальное танго прокуренных баров Буэнос-Айреса в свою
