Олег Айрапетов - Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1917 год. Распад
Чувство самосохранения естественно для человека и именно к нему взывала большевистская пропаганда с лозунгом немедленного прекращения войны. Наибольший успех она имела или на Балтийском флоте со значительным рабочим элементом среди матросов, или среди пехотных частей, особенно запасных, с незначительной прослойкой кадровых офицеров и унтер-офицеров. В столице они разложились почти полностью и новый командующий войсками Петроградского округа скоро убедился, насколько далеки от реалий его проекты вывода из Петрограда этих частей и придания им «настоящего воинского вида».
С 10 (23) июля по 7 (20) августа из Петрограда на фронт было отправлено 126 маршевых рот и 18 отдельных команд – всего 33 850 солдат. В результате переформирования 16 запасных гвардейских батальонов в 16 гвардейских резервных полков численность гвардейской пехоты в гарнизоне столицы снизилась к 1 (14) августа со 100 до 70 тыс. человек74. Чистка не приводила к укреплению дисциплины. 28 июля (10 августа) Васильковский отдал Приказ № 426, в котором говорилось: «Караульная служба гарнизона пришла в упадок. В караулах не соблюдается того порядка несения гарнизонной службы, который должен поддерживаться, согласно уставу караульной службы. Часовые потеряли воинский вид – сидят, курят, оставляют самовольно посты». Васильковский грозил нарушителям дисциплины репрессиями75.
В тылу лихорадочно пытались привести в порядок то, что, как еще казалось, можно было исправить. Для рядового, в отсутствии реальной угрозы, необходима была мотивация, причина, по которой он должен был продолжать сражаться. Кроме того, для колеблющейся массы необходим был пример. Эти два соображения были причиной появления добровольческих и национальных частей. И те и другие должны были быть опорой будущей твердой власти. Если первые, как бы они ни назывались – корниловскими, ударными и так далее, действительно могли быть опорой русской государственной власти, то вторые могли быть использованы лишь во время войны. Однако у солдат латышских, польских, украинских мотивация была: их земли находились или под германо-австрийской оккупацией, или под ее угрозой. Это было одной из причин относительно контролируемой поначалу ситуации в Севастополе.
Что же касается так называемых чехословацких частей, составленных из бывших славянских подданных Австро-Венгрии (после июля 1917 г. Временное правительство разрешило набор среди австрийских военнопленных, и из бригады численностью около 6 тыс. человек довольно быстро возник 30 тысячный корпус), то мотивы доведения войны до победного конца для них были очевидны: в противном случае их ожидал суд военного трибунала. Созданные в корпусе комитеты так и не смогли сыграть свою разрушительную роль.
Относительно схожей была мотивировка жесткой, дореволюционной дисциплины и в 1-м Польском корпусе, который был создан после Всероссийского съезда военных поляков, прошедшего в Петрограде. Интересно, что сторонники «революционной дисциплины» – «военная левица» – оказались на нем в меньшинстве (80 из 274 делегатов). Съезд призвал к формированию Отдельного Польского корпуса, который подчинялся бы только русским военным властям и не вмешивался бы в дела внутренней политики. Временное правительство пошло навстречу этим пожеланиям: в корпусе не было войскового самоуправления, комитетов, и вступавшие в него солдаты и офицеры давали подписку о безусловном подчинении начальству. Во главе корпуса в августе встал генерал-лейтенант И. Довбор-Мусницкий, который имел все основания не терпеть в своих частях революционной «дисциплины»76.
Чехословаки казались надежнее и организованнее других, однако после победы не могли служить опорой, а остальные национальные части превращались в дестабилизирующий фактор, так как они вряд ли предпочли бы национальные правительства Временному. Фактически создание национальных частей было попыткой противопоставить национально и социальнодеструктивные силы друг другу. Алексеев противился всем попыткам национализации армии, поддерживая только создание польских и чехословацких формирований77.
Что же касается большого количества так называемых специальных частей, то оно скорее является признаком болезни, чем лекарством. В условиях разложения основной массы пехоты добровольческие подразделения были небольшими точками опоры, на которые могло опереться командование. «Туда уходили все, – вспоминал Деникин, – в ком сохранилась еще совесть, или те, кому просто опостылела безрадостная, опошленная до крайности, полная лени, сквернословия и озорства полковая жизнь. Я видел много раз ударников и всегда – сосредоточенными, угрюмыми. В полках к ним относились сдержанно или даже злобно»78.
Соблюдение внешних проявлений воинской дисциплины у добровольцев носило несколько демонстративный, характер протеста против окружающей их действительности: «Солдаты подчеркнуто молодцевато отдавали честь офицерам. Офицеры подчеркнуто лихо отвечали своим головорезам-смертникам»79. Несколько лучше обстояло дело в артиллерии и кавалерии. В этих родах войск было больше кадровых офицеров и унтер-офицеров, они несли меньшие потери относительно пехоты, а, следовательно, имели меньше смен составов. Чем больше люди служили вместе, тем крепче доверяли друг другу. Особенно стойкими были казачьи части, где чувство корпорации подкреплялось землячеством.
Были случаи, когда казаки демонстративно защищали своих офицеров и демонстративно выполняли требования воинской дисциплины, что вызывало ненависть к ним со стороны агитаторов. Между ними и представителями «революционной армии» нередкими были даже стычки. В этих конфликтах проявлялось преимущество элитных подразделений80. Отряд А. Г. Шкуро заметно выделялся среди терявших воинский вид частей своей образцовой дисциплиной и внутренней спайкой81. Его командир вспоминал об отношениях, сложившихся в корпусе Н. Н. Баратова между партизанами-кубанцами (то есть подразделением, использовавшимся для диверсий и разведывательных операций в тылу противника) и солдатами, а особенно матросами Каспийской флотилии: «Ежедневно происходили свалки и драки. Мои казаки, сильные взаимной выручкой и артистически владевшие оружием, отнюдь не давали себя в обиду»82.
Все это привело к определенным изменениям в отношении Ставки к кавалерии. Если ранее Верховное командование отрицательно относилось к планам увеличения кавалерии или создания новых крупных кавалерийских единиц, то теперь ситуация изменилась. Корнилов присоединил к Кавказской Туземной конной дивизии 1-й Дагестанский, Осетинский, Крымско-Татарский и Туркменский конные полки, создав Туземный кавалерийский корпус. Новую часть стали перебрасывать из Бесарабии ближе к столице83. Однако и на казачьи кавалерийские части опираться становилось все сложнее. Чем ближе они находились к крупным центрам революционной анархии и чем дольше они находились там, тем менее надежными становились. Так, переброшенная из Персии Кавказская кавалерийская дивизия подверглась мощному воздействию агитации в Баку и в Минске и в результате фактически отказалась подавлять выступление солдат-тыловиков в Гомеле, отказавшихся выйти на окопные работы84. Ставка накапливала силы, готовясь к их пробе в Москве. «Корнилов стал знаменем, – вспоминал Деникин, – для одних – контрреволюции, для других – спасения Родины»85. Вокруг Корнилова начали объединяться все те, кто готов был защищать Россию, его поддержали Совет казачьих войск, Союз офицеров, Союз георгиевских кавалеров, Всероссийский торговопромышленный съезд. Это были весьма разнородные силы, но, как отмечал П. Н. Краснов, «…мы знали, что Корнилов считался революционером, что Крымов, которого почему-то считали монархистом и реакционером, играл какую-то таинственную роль в отречении Государя Императора и сносился и дружил с Гучковым. Мы все так жаждали возрождения армии и надежды на победу, что готовы были тогда идти с кем угодно, лишь бы выздоровела наша горячо любимая армия. Спасти армию! Спасти какою угодно ценою. Не только ценою жизни, но и ценою своих убеждений – вот что руководило нами тогда и заставляло верить Корнилову и Крымову»86. Естественно, что подобная готовность отставить убеждения в сторону разделялась далеко не всеми сторонниками Корнилова, и уж, во всяком случае, она не предполагала отсутствие трений между ними.
Вечером 10 (23) августа генерал прибыл в Петроград для доклада правительству относительно положения дел на фронте накануне совещания87. Через своих представителей в Ставке Керенский подталкивал Главковерха к этому визиту, но когда генерал появился в Петрограде, глава правительства заявил, что не вызывал его и не берет на себя ответственности за этот визит. Положение было таким же двусмысленным, как и слова Керенского. Корнилов все же прибыл для разговора с ним, но, опасаясь покушения, захватил с собой конвой – текинцев с пулеметами. Состоявшаяся беседа выявила глубокое недоверие лидера армии и демагога, готового натравить на него солдат во имя удержания власти88.
