Андрей Судоплатов - Тайная жизнь генерала Судоплатова. Книга 1
О том, что немцы (имеются в виду германские спецслужбы) накануне начала войны с СССР были мастера на любого рода провокации, нашей разведке и контрразведке было хорошо известно. Многие из них даже вовремя пресекались. Естественно, оставалась вероятность того, что начало войны может разворачиваться уже по знакомому «польскому сценарию».
Как рассказывает в своих воспоминаниях отец, он сразу же стал настаивать на том, чтобы Эйтингон был назначен его заместителем. Берия с этим предложением согласился. Так в канун войны они без промедления начали искать людей, способных составить костяк специальной группы, которую можно было бы перебрасывать по воздуху в районы конфликта на наших европейских и дальневосточных границах. Отец признавал за Эйтингоном его значительный военный опыт и поэтому практически полностью полагался на его оценки. Именно он, подчеркивал отец, выступал связующим звеном между нашей группой и военным командованием. Вместе с Эйтингоном отец составлял планы уничтожения складов с горючим, снабжавших немецкие моторизованные танковые части, которые уже начали сосредоточиваться у наших границ.
20 июня 1941 года Эйтингон сказал отцу, что на него произвел неприятное впечатление разговор с генералом Павловым, командующим Белорусским военным округом. Они с Эйтингоном знали друг друга по Испании. Эйтингон попросил дружеского совета у Павлова, на какие пограничные районы, по его мнению, следовало бы обратить особое внимание, где возможны провокации со стороны немцев. В ответ Павлов заявил нечто, по мнению Эйтингона, невразумительное, он, казалось, совсем ничего не понимал в вопросах координации действий различных служб в современной войне. Павлов считал, что никаких особых проблем не возникнет даже в случае, если врагу удастся в самом начале перехватить инициативу на границе, поскольку у него достаточно сил в резерве, чтобы противостоять любому крупному прорыву. Одним словом, Павлов не видел ни малейшей нужды в подрывных операциях для дезорганизации тыла войск противника.
21 июня отец оставался у себя в кабинете всю ночь, несмотря на то что они с мамой условились поехать вечером на дачу. За год до этого она решила уйти с оперативной работы в Центре и стала преподавать в Высшей школе НКВД как инструктор по оперативной работе с агентурой. Из школы она ушла в субботу 21 июня примерно в три часа дня. Отец знал, что Павел Михайлович Фитин в этот вечер встречался с Гавриловичем, югославским послом, на своей даче. В общем, так случилось, что в ту роковую ночь он был единственным из начальства, кто находился на работе.
«…По нашим правилам, — писал отец, — мы могли уйти с работы только после того, как позвонит секретарь наркома и передаст разрешение шефа идти домой. Начальники отделов обычно уходили в восемь, отправляясь домой или на явочные квартиры для встреч с агентами, а затем возвращались к себе на работу в десять или одиннадцать вечера, чтобы обобщить полученные от агентуры сообщения, которые тут же запирались в сейфы. По субботам, однако, никто, как правило, после восьми на работу не возвращался.
На этот раз я не получал разрешения уйти с работы ни от секретаря Берия, ни от Меркулова и остался у себя в кабинете, только позвонил домой и предупредил, что буду поздно. Жена согласилась ждать меня дома и спокойно уснула. Ожидая звонка от начальства, я стал просматривать документы, но после шести ни почты, ни новых сообщений не поступало. Был только один звонок — от командующего пограничными войсками Масленникова. Он был явно разочарован, когда я сказал, что Особая группа будет готова к действию не раньше чем через десять дней. Я знал, что ни Берия, ни Меркулова нет на месте, но секретариат ожидает их в любую минуту: они были вызваны к Хозяину… Меня одолевали тревожные мысли, но мне и в голову не могло прийти, какая беда вскоре обрушится на всех нас. Конечно, я чувствовал угрозу военной провокации или конфликта, но не в состоянии был представить его масштабы. Я считал, что, невзирая ни на какие трудности, мы способны контролировать события.
В три часа ночи зазвонил телефон — Меркулов потребовал, чтобы я немедленно явился к нему в кабинет. Там я застал начальников всех ведущих управлений и отделов. Меркулов официально объявил нам, что началась война: немецкие войска перешли нашу границу. Он тут же приказал, чтобы весь аппарат был вызван на работу по сигналу тревоги. К девяти утра, заявил он, каждый начальник направления должен предложить конкретные мероприятия в соответствии с планом действий в условиях начавшейся войны.
Около девяти прибыл Фитин. В конференц-зале Разведуправления мы провели официальное собрание сотрудников, где объявили о начале войны. Паники не было, но в ходе собрания замечания сотрудников сделались немногословными, и наши заправские остряки, особенно Эйтингон, воздерживались от своих обычных шуток».
Здесь уместно привести высказывания моего отца, которые стали основой интервью, данного в 1991 году «известинскому» журналисту А. Евсееву. На вопрос корреспондента об отношении высшего советского руководства к донесениям нашей разведки о времени нападения фашистской Германии на Советский Союз отец дал такой ответ:
— …Да, руководство толковало нам, что слухи о войне немцев против Советского Союза — это ложь, которую распространяют англичане, решившие втянуть нас в конфликт с Германией. Верили ли мы этому? Нет, мы больше верили информации, поступавшей от агентуры. У меня в памяти осталось тревожное сообщение полковника Рогатнева (он и сейчас жив-здоров, живет в Москве. В то время находился в Италии), который предупреждал нас о предстоящей войне. Мы верили информации, которую передавали из Польши Гу-димович и Морджинская (они — муж и жена) и где речь шла о приготовлениях немцев к войне против нашей страны. Источники были надежны, сомневаться не приходилось. И мы — имею в виду Павла Михайловича Фитина, начальника Иностранного отдела, ответственного работника того же отдела Леонида Эйтингона, Василия Михайловича Зарубина и многих других сотрудников отдела — хорошо знали немцев и вели в свое время большую работу против них. Мы были профессионалы и просто не могли не верить тому, что нам сообщают такие же профессионалы, как и мы. Конечно, мы знали и о том, что весьма авторитетное восточнопрусское офицерство стремилось убедить Гитлера в гибельности войны с Россией. Но нам была известна и недостаточная степень их влияния на решения, принимавшиеся фюрером.
Сам я незадолго до этого вернулся из трехлетней командировки, во время которой находился на территории трех западноевропейских стран, в том числе фашистской Германии и Австрии, и по условиям своего пребывания вращался среди людей, активно работавших в пользу Германии и настроенных враждебно по отношению к Советскому Союзу. Все они мечтали о том, чтобы началась эта война. Больше того: просто жаждали этого. И уже готовились к боевым операциям на территории Советского Союза.
Естественно, понимая все это, мы не могли проявлять легкомыслие и не заниматься подготовкой к предстоящей войне. Мы старались в своей работе учитывать опыт и первой, и второй мировых войн. Помню, что мы тщательно проанализировали осуществленную гитлеровцами провокацию, которая послужила поводом для нападения на Польшу, — имею в виду захват радиостанции в Гляйвице… Мы привыкли относиться к противнику серьезно. И не сомневались, что люди у него — специалисты своего дела, обладавшие огромным опытом захвата чужих территорий, и что мощь его опирается на экономические возможности многих европейских стран.
Ну а потом, сама по себе подготовка к войне с нами была столь большим, столь огромным делом, что спрятать его было практически невозможно. Дым от костра, который разжигали в Берлине, уже валил из других комнат европейского дома. Скажем, мы были в курсе того, что Организации украинских националистов, поддерживавшей контакты с хорватскими ус-ташами в Югославии, было уже известно, что усташи готовятся к началу войны с Советским Союзом.
Так что, поверьте, для нас вовсе не была неожиданностью вся эта информация, и поэтому, несмотря на все официальные сообщения, мы были убеждены: чуть-чуть — и война начнется!
На вопрос, как же им пришлось действовать в весьма противоречивой ситуации: с одной стороны — интересы страны, интересы дела, с другой — воля начальства, его безусловные указания, которые надлежало исполнять, мой отец дал следующий ответ:
— Конечно, все это было достаточно непросто… Мы не то чтобы действовали наперекор указаниям Сталина и ЦК партии — это было бы слишком резко сказано, вот, дескать, какими они были храбрецами, сами пошли против линии ЦК, нет, мы просто исходили из здравого смысла, это он диктовал нам какие-то необходимые и абсолютно обусловленные шаги, которые мы просто вынуждены были делать. Здравый смысл говорил нам: надо быть готовым к худшему. И меры, которые мы осуществили перед самой войной, никого не задевали — ни Сталина, ни ЦК. В чем они заключались? Мы определили, кто из наших сотрудников мог бы активно участвовать в этом противостоянии противнику — речь шла о диверсионно-разведывательной работе… А вы должны знать, что у нас, в НКВД СССР, до 1938 года существовали два разведывательных центра — один, который возглавлялся Артузовым, затем Слуцким, Деканозовым и Фитиным, другой — разведцентр, который назывался «Группа Яши» и о котором даже сотрудники Иностранного отдела мало что знали, хотя он и вел большую подготовительную работу, связанную с возможным развертыванием диверсий в тылах противника. Этот центр был разгромлен в 38-м году. Естественно, мы посчитали, что его нужно как можно скорее возродить. Тем более что он должен был действовать исключительно на стратегических предприятиях Западной Европы, прежде всего в Германии. Но все его сотрудники, так же как многие и многие чекисты, за исключением руководителя, были расстреляны, а руководитель в те дни, о которых мы говорим, находился в камере смертников, ожидая, когда вынесенный ему военным трибуналом приговор будет приведен в исполнение… Можете представить, что это такое — месяцами жить, зная, что сейчас лязгнет замок и тебя поведут на расстрел?
