Юрий Щекочихин - Забытая Чечня: страницы из военных блокнотов
Спустя примерно год, в разгар избирательной кампании по выборам в Госдуму, я вместе с Владимиром Лукиным прилетел в Новосибирск, чтобы поддержать «Яблоко». Позвонил Юрию Зайцеву: «Собери ребят. Я расскажу о нашей программе». Когда я пришел, в его тесной командирской комнате меня ждали ребята, с которыми мы познакомились в том военном грозненском январе. Водка на столе, колбаска порезана… «Только давай, не надо нас агитировать. Мы же виделись там…»
Была еще одна встреча со знакомым собровцем, уже московским. Совсем неожиданная и нечаянно сорвавшая одну, как мне тогда казалось, важную встречу.
Когда убили Влада Листьева, я начал самостоятельное газетное расследование, открыто объявив об этом по телевидению и сообщив номер своего редакционного телефона.
Это, конечно, отдельная история, в которой было немало захватывающих приключений.
Но однажды мне позвонили из МВД и сказали, что дело-то мы делаем хорошее, но для меня оно может плохо кончиться («И у тебя неприятность, и у нас лишний труп», — сказал зам министра), тем более что напротив окон моего кабинета, на чердаке дома на противоположной стороне улице, засекли не то наблюдателя, не то снайпера.
Так я начал ходить под охраной собровцев.
Первая наша встреча с этими ребятами, возможно, лишила нас важной информации, но с другой стороны, может быть, оберегла от какой-нибудь опасности.
Очередной телефонный звонок:
— Я хочу вам сообщить кое-что важное… Очень важное…
— Приходите в редакцию…
— Это исключено.
— Подходите к редакции. Я выйду на улицу.
— Это исключено.
— Где, когда? Я приду.
— У вас. В Переделкине. На перекрестке возле детского санатория, — услышал я, удивившись осведомленности моего собеседника о том, где я живу.
Мы договорились, что встречаемся на следующий день в одиннадцать утра.
— Один не пойдешь, — предупредил меня полковник из ГУОПа, входивший в следственную бригаду. — Тебя ребята подстрахуют…
Помню дорогу от дачи до перекрестка. Кто ждет? Что ждет? Приближусь ли я к разгадке или еще больше запутаюсь? Кто эти ребята, которые будут подстраховывать? Как я их найду? А они меня? И вообще, зачем все это? Бред какой-то…
Что-то такое, наверное, мелькало тогда в голове, пока я сворачивал со своей маленькой улочки налево и вдоль леса шел в какую-то неизвестность. А может быть, ничего такого и не мелькало. Просто шел на одну из тайных встреч, которых — учитывая специфику газетной специализации — в жизни было множество. Кстати, и меня страховали, и я сам страховал (это как нормальная техника безопасности), правда, обычно это были коллеги-журналисты или просто — близкие друзья. Представители государства меня страховали впервые в жизни, и уже это само по себе было интересно…
Гаражи, сейчас направо, снова налево… Вот он, перекресток… «Волга»… Она? Он?
Дверца «Волги» распахнулась… И выскочил парень, знакомый мне по Грозному, тогда, в январе…
Тот, кого я увидел в Моздоке, когда он приехал за кроватями для собровцев, базирующихся на молокозаводе.
— Вот так встреча! — обрадовался я.
Мы обнялись, и я стал спрашивать, как там ребята? Все ли живы? Никто ли не ранен?
Мы стояли рядом с «Волгой», которую даже юный дзержинец не перепутал бы с «конторской» (антенна на крыше, еще трое в машине), позабыв все правила конспирации.
А прямо на нас, на перекресток, на большой скорости мчался «мерседес» с затемненными стеклами. И не доезжая до нас, метра за два резко развернулся — и помчался в сторону Можайского шоссе.
— Лучшего места для разговора мы с тобой не придумали. На глазах у всех. Теперь, когда они увидели, что я пришел не один, они больше не приедут на встречу. Они не идиоты, — огорчился я.
— Да черт с ними… Если на самом деле что-то знают и о чем-то хотят сообщить — еще позвонят. А если нет — даже к лучшему, что они видели: тебя страхуют… Сам знаешь, какая сейчас жизнь…
Потом машина с собровцами отъехала в сторону, в тень деревьев. Я еще час одиноко бродил по перекрестку. Тот «мерседес» больше не приехал.
Правда, больше из тех мне никто и не перезванивал…
Эти встречи — уже после той первой чеченской командировки — не имеют отношения к тому, о чем я пишу сегодня и о чем вспоминаю, уже не сумея забыть, наверное, никогда.
Но чем дальше живу, тем больше убеждаюсь в том, как причудливо переплетаются события, происходящие в нашей сегодняшней жизни, как становятся для тебя одним-единым событием, в причинах которого ты пытаешься разобраться: кто виноват? такое время? такой человек? такая страна? ты сам?..
Ну ладно… Теперь о том, о чем тогда не захотел написать… Или не смог?.. Нет, все-таки — не захотел.
В Моздоке, в штабе нашей группировки, я познакомился с полковником транспортной милиции из Москвы.
— Вы не представляете, что здесь происходило при Дудаеве. Ни один поезд не мог пройти через территорию Чечни! Ни один! Как в гражданскую войну выходили целым селением, перегораживали железнодорожное полотно и грабили. Сейчас в чеченских квартирах можно найти целые склады!
Помню, он мне даже показывал справки: сколько поездов подверглись нападениям, сколько сотен тысяч тонн грузов исчезло из поездов, наконец, как часто нападали на пассажирские поезда.
Цифры я переписал в блокнот, думая, что они мне потом пригодятся.
Не пригодились, хотя у меня не было оснований сомневаться в их правдивости.
Больше того! Скорее, думаю я сегодня, не написал об этом больше интуитивно, чем сознательно.
Тогда, еще в январе, я чувствовал, что единственным доводом пропагандистов этой войны, чтобы объяснить солдатам и офицерам, для чего их сюда бросили, был один: мы воюем против криминального государства (так как мало кого можно убедить в идее «восстановления конституционного порядка»). Не бьем народ, а укрепляем Россию. Потому-то мне не хотелось присоединяться к этому хору.
Второй опущенный мною эпизод был более серьезным, и я не привел его совершенно сознательно.
В двух шагах от молокозавода находился пункт Красного Креста.
Вот и звоны плывут колокольныеНад полями, березами грустными.Почему мы не птицы вольные?Разве наша вина, что мы — русские?
Каждое утро возле него собиралась толпа, уже не обращающая внимание на то, что происходило вокруг. У них не было лиц — только тени от лиц. Они не перебегали дорогу под свистами пуль — они медленно проходили сквозь пули. С такой же отрешенностью во взглядах они тащили на тележках и муку, которая досталась им в качестве гуманитарной помощи, и укрытые мешковиной трупы своих родственников. Были это в основном женщины, дети, старики, старухи. В подавляющем большинстве, естественно, не чеченцы, которых родственники сумели увести в горные селения — подальше от войны.
Я подошел к ним. Меня узнали. И первое, что я услышал:
— А что же ваш Ковалев не боролся за права человека, когда нас за бесценок заставляли продавать квартиры? Когда издевались над русскими? Когда каждую ночь могли ворваться в наши дома?
Я понимал состояние этих людей, когда они чуть ли не с кулаками бросились на меня. Я верил им, когда они меня спрашивали: «Почему Ковалев пришел к нам в сопровождении охраны Дудаева?» Я даже старался их понять, когда слышал, что наших солдат встречали как освободителей, хотя уже тогда знал, что мародеры не различали дома, в которых жили чеченцы и в которых жили русские.
Но я также знал, что не могу об этом писать.
Даже не потому, что с огромным уважением относился и отношусь к Сергею Адамовичу Ковалеву и убежден, что каждый его поступок — поступок честный, искренний и мужественный.
Нет, именно тогда, в январе 95-го, именно на Сергея Ковалева, председателя Комиссии по правам человека при президенте, виновники войны и виновники трагедии Грозного пытались свалить все свои ошибки, все свои преступления, всю свою военную бездарность.
— Зачем он сидел в дудаевских подвалах? За кого он? — матерясь, спрашивал меня в Грозном до смерти уставший майор.
— У каждого своя профессия. И свое призвание. На этом построено любое общество — на борьбе противоположностей. Ковалев честно делает свое дело! — пытался объяснить я ему.
— А, пошли вы… — зло бросил он мне в ответ.
Напиши я тогда это — и статья получилась бы не против тех, кто затеял эту войну, а лично против Сергея Адамовича. Но таких статей хватало и без меня.
Сейчас, повторяю, я не хочу ничего, ни единого слова менять в тех репортажах, которые были опубликованы.
Но, естественно, от командировки к командировке, от встречи к встрече менялось мое отношение — нет, не к самой войне, а к тому, что происходило вокруг этой идиотской и кровавой войны.
Потому сейчас хочу дать объяснение тому, что тогда напечатал.
