Андрей Шаваев - Разведка и контрразведка
Позднее, в 30-х годах, дополнительно к провокации разрешили и пытки; разрешили специальным решением ЦК ВКП(б).
Именно Джунковский, привлеченный к работе по разработке российской эмиграции и явился одним из закулисных идеологов, вдохновителей и организаторов одной из грандиозных провокаций XX века — операции «Трест». Операции, во многом сформировавшей специфический оперативный почерк работы ОГПУ-НКВД, заключающийся в повсеместном использовании метода провокации. Метода, в полном объеме заимствованного из арсенала департамента полиции МВД царской России и существенно усовершенствованного ОГПУ СССР. Метода, безусловно, аморального.
Все совпало в нужное время и в нужном месте. Аморализм части российской интеллигенции наложился на аморализм востребованных новым режимом методов царской охранки. В основу поведенческой мотивации руководства ЧК-ОГПУ легла воинствующая русофобия. К этому добавился радикальный непрофессионализм и крайне низкий образовательный уровень (если о таком можно вообще говорить) большинства чекистов-руководителей. Да и откуда ему было взяться — профессионализму? Оперативного работника-агентуриста пестуют годами, подлинными руководителями оперативных подразделений разведки и контрразведки становятся, отработав в спецслужбе не один десяток лет. Так же, как нельзя в одночасье стать истинно сформировавшимся, подготовленным военачальником, не пройдя последовательно все ступени армейской служебной лестницы (взвод, рота, батальон, полк, дивизия, корпус, армия), невозможно выбиться в руководители спецслужб, не отработав «в поле».
Не один Артузов был аморален и поверхностен на начальном этапе карьеры в своем виде деятельности. Не менее аморален был и знаменитый пролетарский маршал Михаил Тухачевский, выходец из той же интеллигентной среды, что и Артузов. Только Артузов беспощадно срезал интеллектуальный слой России: офицерство, ученых, писателей, священников, не продавшуюся русскую интеллигенцию, а Тухачевский диковинным в то время химическим оружием беспощадно уничтожал вековую основу земли Русской — пухнувших и умирающих от голода, доведенных большевизмом до отчаянья российских тамбовских крестьян. Оба, Тухачевский и Артузов, не стесняясь, носили ордена, полученные за геноцид против российского народа.
Любопытное совпадение. В подавлении тамбовского восстания по распоряжению Ленина самое активное участие принимает дядя Артузова — Михаил Кедров. При подавлении восстания ведомые Тухачевским и Кедровым каратели убили более 100 тыс. крестьян, значительную часть которых составляли женщины, дети и старики.
Система свела Артузова и Тухачевского, по меньшей мере, дважды. В первый раз Тухачевский активно используется в курируемых Артузовым контрразведывательных операциях — «Тресте» и ряде «Синдикатов», известных под номерами «2», «4» и т.д.
Во второй раз Артузов в 1937 году сознательно, спасая свою шкуру, иначе сказать нельзя, заталкивает Тухачевского в уже заготовленную для него Сталиным и Ежовым ловушку, но об этом позже.
Разумеется, нельзя огульно причислять всех руководителей ОГПУ 20 — 30-х годов к личностям полностью аморальным, хотя жизнь большевистской верхушки тех лет повсеместно пронизывали цинизм, предательство, жестокость, зависть, стяжательство. Люди, принадлежавшие к этому кругу, отвергали общепринятые моральные устои; ложь, лицемерие, двойные стандарты жизни стали нормой отношений. Господствовала идеология пренебрежения к человеческой жизни, вседозволенности. Они поставили себя не только над нравственностью, моралью, но и над законом и обществом, причислив себя к избранным.
Тем не менее, среди руководства ОГПУ находились люди, отдававшие себе отчет, во что могут вылиться массовые провокации, чем грозит обществу бесконтрольное всевластие тайной политической полиции, манкирование законностью. В 1930 году по делу оперативной разработки «Весна» ОГПУ было арестовано и осуждено более 3 тыс. генералов и офицеров бывшей царской армии, обвинявшихся «в принадлежности к антисоветским организациям и проведении враждебной деятельности против СССР». Среди них были известные военные теоретики и ученые А. Снесарев, А. Верховский, Н. Какурин, П. Сытин, А. Свечин, К. Мехоношин, Д. Шуваев, Н. Сологуб и др. Основными доказательствами по делу были показания самих арестованных. О том, как они добывались, лучше всего свидетельствует письмо наркому обороны К. Ворошилову видного военного ученого А.И. Верховского, на свою беду женатого на сестре последнего председателя Временного правительства А.И. Керенского. Вот что пишет Александр Иванович Верховский, заслуженный генерал русской армии, добровольно перешедший на службу в Красную Армию в феврале 1919 года, впоследствии ставший членом Особого совещания по обороне при главнокомандующем Вооруженными Силами республики, профессором Военной академии РККА, начальником штаба Северо-Кавказского военного округа, автором многочисленных научно-исследовательских работ, учебников, монографий. Для наиболее адекватной передачи духа, обстановки 30-х годов, в которых творил Артузов, без купюр представляем читателю крик души боевого генерала, не раз смотревшего смерти в лицо на поле боя, награжденного за храбрость императором именным оружием.
«Товарищ народный комиссар!
Я хочу доложить Вам то, что случилось со мной, потому, что судебная ошибка, имевшая место в моем деле, может повториться, принося, как я понимаю, ущерб авторитету Советской власти.
Я повторяю в этом докладе то, что мной письменно сообщалось начальнику Особого отдела ОГПУ и прокурору СССР в 1933 году.
2 февраля 1931 г. во время служебной командировки в купе поезда на меня сзади набросились четверо граждан в штатском. Предполагая нападение бандитов, я стал кричать, звать на помощь. Только когда мне предъявили ордер об аресте. Меня высадили из поезда в Воронеже, и здесь два следователя — Николаев и Перлин — в течение трех недель по очереди вели допрос с короткими перерывами на еду и сон. Они довели меня до того, что я давал показания в состоянии крайнего переутомления, плохо понимая окружающее.
Допрос был построен так. Мне было сказано, что моя вина перед Советской властью обнажена со всей неопровержимостью. Если же я буду запираться, буду расстрелян, а моя семья — разгромлена. Если же я сознаюсь, то могу ждать снисхождения. На мое заявление, что мне не в чем сознаваться, мне наводящими вопросами дали канву того, что я должен, по мнению следователей показать:
1. Я будто бы пришел в Красную Армию в 1919 году как враг, подготавливающий взрыв ее изнутри. Для этого я группировал все время около себя контрреволюционное офицерство.
2. Кафедра тактики Военной академии якобы была моим штабом, в котором я разработал план восстания в Москве на случай войны в дни мобилизации.
3. Это давалось мне в связи с якобы существующей у нас трудовой Красной Армией.
4. Для политического обеспечения я связался в бытность мою в Генуе в составе нашей экспедиции в 1922 году с английским генеральным штабом.
5. В бытность мою начальником штаба Северо-Кавказского военного округа (СКВО) будто я подготавливал восстание на Северном Кавказе.
6. Все это я делал одновременно, вредительствуя, где только было можно. Я считал, что все это обычный прием следователя и просил его перейти к настоящему разбору обвинения, а для этого предъявить мне обвинение и заслушать мои объяснения. В этом мне было отказано. Тогда я отказался давать показания по этим вопросам. В ответ на это следователь Николаев приказал с меня сорвать знаки военного отличия и сказал, что мое присуждение к расстрелу решено. Я был вызван к уполномоченному представителю ОГПУ лично, тот подтвердил бесспорность моей вины, сообщил мне от имени коллегии ОГПУ, что если я стану на колени перед партией, строящей социализм, и «сознаюсь», то меня ждет 3 — 4 года тюрьмы в наилучших условиях. Если же я буду «запираться», то меня расстреляют, как Мека и Пальчинского.
После моего отказа меня перевели в Москву и установили следующий режим: одиночная камера, без прогулок, без всякого общения с родными, без чтения и каких-либо занятий, мыл уборную и параши под окрики надзирателей, заставлявших меня по нескольку раз переделывать дело.
Вызовы к Николаеву, издевавшемуся надо мной, ругавшемуся площадными словами и требовавшему дачи показаний. Он обещал «согнуть меня в бараний рог и заставить на коленях умолять о пощаде, если я буду упорствовать». Если же я дам показания, то режим будет немедленно изменен. Так длилось 11 месяцев. Лишь одно облегчение было сделано — через 5 месяцев дали читать.
Кроме Николаева меня вызвали следующие руководители ОГПУ: Иванов, Евдокимов, Дейч и, наконец, председатель коллегии т. Менжинский.
На мое заявление т. Иванову, что такое ведение следствия незаконно, он мне заявил: "Мы сами законы писали, сами и исполняем!". На мою просьбу ко всем этим лицам предъявить обвинение и дать мне возможность защищаться ответа не последовало. Даже не проводили очные ставки с теми, кто меня оговорил; мне все они отвечали, что моя вина в их глазах очевидна и мне остается одно: либо давать показания, либо готовиться к расстрелу.
