Оксана Киянская - Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка
Речь в данном случае шла о введении к «Русской Правде» – где Пестель описывал «основные понятия» своего проекта. «Текст, служащий основанием христианской веры», – это уже упоминавшаяся выше библейская цитата «люби бога и люби ближнего, как самого себя». Цитата эта, как и окружающие ее несколько фраз, действительно была написана рукой Бобрищева-Пушкина – и в таком виде дошла до нас.
Текст «Русской Правды» сохранил и образцы почерка большинства руководителей Южного общества – они вносили в него правку, делали попытки перевести этот документ на французский язык и т. п.
Тот же Бобрищев-Пушкин показывал на следствии, что, вставив свои дополнения в текст «Русской Правды», «через несколько минут уже догадался, что это были сети, расставленные мне для того, чтобы лишить меня возможности донести, что у него (Пестеля. – О.К.) имеется такого рода сочинение»[48]. Очевидно, что подобного рода сомнения посещали и Алексея Юшневского. По мнению авторитетного текстолога С. Н. Чернова, редактируя текст «Русской Правды», Юшневский «заботливо изменял свой почерк: его выдает только своеобразное написание буквы “Б”»[49].
Опасения и «догадки» Бобрищева-Пушкина и Юшневского вряд ли были безосновательными. Пестель недаром просил своих товарищей вносить изменения в свой текст, обсуждал проект на съездах руководителей тайного общества, в 1823 году добился формального голосования за него. Идея совместной работы над программным документом в целом похожа на ту, которую он преследовал, уговаривая членов Союза благоденствия проголосовать в 1820 году за цареубийство. Те, кто обсуждал «Русскую Правду» и голосовал за нее, чей почерк остался на ее страницах, не могли уже отговориться незнанием о существовании этого документа. И перед лицом власти они становились государственными преступниками. У них оставался единственный выход – содействовать скорейшему осуществлению революции и воплощению «Русской Правды» в жизнь.
* * *Между тем, Южное общество, как и первые союзы, оказалось организацией весьма неэффективной. Пестель недаром подчеркивал на следствии преемственность своей организации с организацией предыдущей, называя ее «Южным округом Союза благоденствия». Помимо идеи установления новой власти посредством военной революции, новое общество унаследовало от старого и организационную беспомощность. Четкий план построения Южного общества не был способен сделать из него структуру, готовую к захвату власти.
Еще в начале ХХ века историк М. В. Довнар-Запольский писал о том, что «между официальным зарождением Южного общества и началом его деятельности протек небольшой подготовительный период», после которого оно приступило к активным действиям[50]. Споря с ним, М. В. Нечкина утверждала, что «ни о каком периоде затишья или о перерыве, который якобы установился в начале жизни общества, не приходится говорить. Южное общество возникло и сразу же начало действовать»[51].
Однако как признания на следствии, так и позднейшие мемуары самих участников тайной организации противоречат как Довнар-Запольскому, так и Нечкиной. Судя по всему, в жизни Южного общества не было ни «периода затишья», ни этапа активных действий. Более того, с самого момента образования как цельная организация оно практически не существовало.
Задуманные Пестелем жесткое построение заговора, различные степени «посвященности» в его тайны на практике не действовали. Ни одно из «главных правил» деятельности Южного общества «не было исполняемо», – признавал на следствии руководитель Директории[52]. Две из трех управ нового союза – Тульчинская и Каменская – существовали лишь номинально.
Проведя первую половину 1821 года в трудах «по делам греков и турок»[53], Пестель редко появлялся в главной квартире и очень мало времени мог уделять своей управе. Когда же в ноябре того же года он стал командиром Вятского пехотного полка со штабом в Линцах, ему пришлось и вовсе уехать из Тульчина. И Тульчинская управа развалилась. Следы охлаждения к делам тайного общества видны в показаниях и мемуарах большинства ее участников; прекратились даже такие не опасные для правительства формы деятельности заговорщиков, как «тульчинские беседы».
«Я сам не могу дать себе отчета, почему и как, но я и некоторые из моих друзей – Ивашев, Вольф, Аврамов 1-й (члены Тульчинской управы Южного общества. – О.К.) и еще другие с половины 1821 года не принимали уже прежнего участия в обществе и не были ни на одном заседании», – писал в мемуарах один из бывших «активистов» Союза благоденствия Николай Басаргин[54]. Тот же Басаргин утверждал на следствии: с того момента, как Пестель уехал из Тульчина, «общество как бы кончилось»[55].
А один из самых близких Пестелю декабристов, князь Александр Барятинский, утверждал в показаниях, что «в 1822 же году большая часть сего общества отошла от нас». «Малое число членов и всегдашнее их бездействие было причиною, что нет во второй армии ни управ, ни порядку между членами», «А. П. Юшневский никогда не вмешивался в дела общества и по характеру, и по причине семейства, а только считался в оном», «Крюков занят женитьбой своей, никогда не входил даже и в разговоры. Ивашев уже два года у отца в Симбирске живет, Басаргин, Вольф, Аврамов совершенно отклонилися дажеотразговоров, касающихся до общества»[56].
«И если все почти не отстали от общества, по крайней мере, мне так всегда казалось, то более потому, что боялись друг перед дружкой прослыть трусами или эгоистами», – показывал поручик Павел Бобрищев-Пушкин[57].
«Тульчинская управа с самого 1821 года впала в бездействие, и с того времени все ее приобретения состояли в некоторых свитских офицерах», – признавался на допросе и сам Пестель[58].
Подобным же образом обстояли дела и в Каменской управе. Знаменитая Каменка, воспетая Пушкиным, была, конечно, одним из важных центров российской культуры начала XIX века. В. С. Парсамов пишет: «Каменка – это место встречи различных эпох и культур», заключавшее в себе, к тому же, «огромные культуропорождающие возможности, которые оказались намного долговечнее тех, кто их создал. Таким образом был подготовлен своеобразный каменский ренессанс 1860-х годов, когда там появился П. И. Чайковский»[59].
Однако дух свободолюбия, который царил в Каменке, был скорее духом дворянской аристократической фронды, чем духом политического заговора; не случайно Г. И. Чулков называл атмосферу Каменки «барским вольнодумством»[60]. Руководитель управы Василий Давыдов – ровесник Пестеля, был с 1822 года в отставке и безвыездно жил в своем имении. В его личности «удачно сочетались политический радикализм и утонченность светской культуры»[61]. К 1825 году у Давыдова было уже шестеро детей. «Женившися, имевши несколько детей и живучи уединенно в деревне – какая может быть управа у Вас. Л. Давыдова», – резонно замечал на следствии Барятинский[62].
О том, как проводили время обитатель Каменки и его друзья, сохранились уникальные свидетельства дружившего с Давыдовым Пушкина. Так, в написанном из Каменки в декабре 1820 года частном письме он сообщал: «Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами – общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. – Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов»[63].
Другое пушкинское свидетельство – адресованное Василию Давыдову и датированное 1821 годом стихотворное послание:
Меж тем, как ты, проказник умный,Проводишь ночь в беседе шумной,И за бутылками аиСидят Раевские мои…
В стихотворении присутствует и характеристика тех «политических предметов», которые обсуждались в Каменке «за бутылкою аи»:
Спасенья чашу наполнялиБеспенной, мерзлою струей,И за здоровье тех и тойДо дна, до капли выпивали.Но те в Неаполе шалят,А та едва ли там воскреснет…Народы тишины хотят,И долго их ярем не треснет.Ужель надежды луч исчез?Но нет! – мы счастьем насладимся,Кровавой чашей причастимся –И я скажу: «Христос воскрес».
В этих беседах о «тех» (революционерах) и «той» (свободе), о мировых революционных событиях, о возможности или невозможности провозглашения свободы в самой России, о том, «треснет» или «не треснет» «ярем» рабства, сложно было отличить голос облаченного в «демократический халат» В. Л. Давыдова от голосов его собеседников. Однако Давыдов в 1819 году вступил в заговор, а его собеседники, в частности, упомянутые в стихотворении его племянники Александр и Николай Раевские, славились своими вольнолюбивыми взглядами, но в тайном обществе не состояли. Не состоял в заговоре и Пушкин.
