Кристофер Роннау - Кровавые следы
Мы уже почти отключились, когда седовласая местная женщина показалась в дверном проёме и вошла, держа в руке коричневый бумажный пакет, за ней следовала девочка-подросток. Она уселась в углу таким образом, что её ступни стояли на земле, а её зад оказался на её пятках. Только недокормленные, тощие жители Третьего Мира могут садиться таким способом. Подобно всем людям во Вьетнаме, эта мама-сан была тощей, как рельса. Во Вьетнаме просто не было толстяков.
Старуха разразилась монологом на ломаном английском о недорогих сексуальных удовольствиях, которые девочка, бывшая предположительно её дочерью, может предоставить. Она была, разумеется, девственницей, и предлагалась по сдельной цене в семьсот пиастров за раз, примерно шесть долларов, если кто-то из нас пожелает натянуть её прямо тут. Старуха пообещала, что мы платим за реально хороший бум-бум.
Девочка была хорошенькой, насколько это возможно, с блестящими чёрными волосами, безупречной кожей и сверкающими зубами. Её внешность соответствовала её распутной натуре и она ей воспользовалась для продвижения торговли, плюхнувшись на землю возле ног Смиттерса, спиной к нему, а затем прижавшись к нему вплотную. Смиттерс просунул руки под её синюю шёлковую блузку без рукавов и поиграл с её грудями. Они были довольно пышными по вьетнамским стандартам и торчали вперёд без помощи бюстгальтера. Смиттерс слегка покрутил её соски, как будто подстраивая радио для лучшего приёма. Она, казалось, не возражала и игриво смеялась, но не произнесла ни слова ни по-английски, ни по-вьетнамски.
Когда ни один из нас не оказался ни достаточно решительным, ни достаточно развязным, чтобы заняться сексом с девушкой в подобной обстановке, они ушли, двигаясь вдоль линии укреплений и пытаясь поднять продажи в следующей группе джи-ай. Словно спохватившись, старуха снова просунула голову в бункер и продемонстрировала нам содержимое бумажного пакета. Внутри лежали несколько мелких помидоров и немного слегка увядшего зелёного салата. В качестве дополнительного бонуса там была маленькая баночка рыбного соуса под названием ныок-мам, чтобы макать в него еду. Вот бизнес: мы могли купить старухину дочь или зелень, которую они вырастили у себя на огороде, или и то и другое.
Ныок-мам был распространённым вьетнамским соусом. Его делали из рыбы, которую измельчали до жидкого состояния, а затем оставляли ферментироваться на дневной жаре без какого-либо холодильника. Во вьетнамской кухне он был таким же привычным, как горчица или кетчуп у нас в Соединённых Штатах. Большинство круглоглазых, включая и меня, считали, что от вкуса ныок-мама проблевались бы даже опарыши. Мы решили ничего у старухи не покупать.
Хоть и я провёл ночь в одиночестве, успешно отстояв свой звёздный статус единственного джи-ай за всю вьетнамскую войну, который не потрахался, утром я чувствовал себя гораздо лучше. Злые духи, населявшие мои внутренности последние два дня, мистическим образом исчезли. Несколько чашек крепчайшего кофе проскочили без единого писка со стороны моего желудка. Я немилосердно курил, не боясь, что никотин вызовет желудочные рези или приступы боли в животе.
Завтрак, однако, обернулся провалом. Командование обеспечило нам горячее питание, и даже несмотря на то, что я в тот момент чувствовал себя в целом хорошо, мой аппетит пропал без вести. Как большая часть роты, я просто пялился на свою тарелку. Она пялилась на меня, омлет и мягкие белые булочки, усыпанные точками белковых букашек. В любой другой день один из нас пожирал другого. Сегодня получилась ничья. Через некоторое время, когда ничего не выползло из моей тарелки, чтобы убежать, я выбросил свою порцию.
После завтрака столь долгожданный первый нормальный стул тоже оказался провалом. Подобно миллионам американцев, которые каждый день просыпаются и оценивают качество своей жизни по состоянию своего стула, я тоже верил, что именно в это утро пришла очередь нормального плотного говна. Оно должно было однозначно подтвердить, что долбаный гастроэнтерит, который мы все подхватили, ушёл навсегда. Оно также сигнализировало бы об изменениях к лучшему в моей общей карме. Видит Бог, она бы мне пригодилась.
К несчастью для моей зацикленной на испражнении психики единственные доступные удобства состояли из нескольких длинных деревянных досок два на четыре дюйма, уложенных крест-накрест поверх неких козел. Доски на козлах образовывали огромное поле для игры в крестики-нолики. Яма для говна была вырыта в земле под центральным квадратом.
По-видимому, местные рабочие жаловались командованию насчёт того, что прибывающая пехота повсюду срёт, оставляя необычайное количество липких противопехотных мин во всех мыслимых укромных уголках и закутках. Крестики-нолики над ямой должны были локализовать проблему.
В начальной школе места общественного пользования без дверей казались забавными, даже смешными. В старших классах, когда мы были исполнены застенчивости и подростковых волнений, они резко стали несмешными, и посему мы их избегали, даже несмотря на то, что это могло привести к случаям непроходимого запора. Мои взгляды не слишком изменились со школьных лет, по крайней мере, не в этом вопросе. Срать на публике было таким же нецивилизованным делом, как сама война. Нелегко было решиться делать это, сидя верхом на деревянных досках над кратером, словно какой-то крутой бомбардировщик, пока целая очередь зевак на тебя смотрит. Оттого, что все на меня таращились, у меня случился приступ боязни сцены, который запечатал мой кишечник так, как будто он наполнился цементом.
Доски прогибались и скрипели, пока я тужился. Единственной более угрожающей для моей самооценки вещью, чем срать с этой конструкции на людях оказалось сидеть на жёрдочке у всех на виду и ничего не производить. Минуты тянулись, словно ночи в осаде. Очередь росла, и беспокойные солдаты переминались с ноги на ногу, а я не мог ничего из себя выдавить, но отказывался слезть с трона. Джону Уэйну не приходилось делать ничего подобного ни в одном фильме, что я когда-либо видел. Мои потуги вызвали качку и одна из досок немного сдвинулась. Глядя вниз, в мрачную бездну, что произвели те, кто в то утро пришёл раньше меня, я планировал своё отречение от престола. Ещё пару раз качнуться, и деревянная конструкция рухнет, и я исчезну в выгребной яме, подобно танкеру в море, не оставив даже масляного пятна на поверхности. Я был уверен, что немного найдётся желающих прыгнуть за мной, чтобы меня спасти. Посему я с должным пафосом отмотал огромный кусок туалетной бумаги и церемонно вытер зад. Если они не видели, как моя какашка полетела вниз, то они, должно быть, моргнули и не заметили.
Сойдя со сцены и натянув штаны, я умышленно немного помедлил, застёгивая ширинку, просто, чтобы показать, что я не был ни смущён, ни испуган. Я был 11-Браво, солдат-пехотинец. Подобная ерунда меня не напрягала.
Наш четырёхдневный отдых у каменоломни закончился. Нам пора было возвращаться в поле. Пока мы собирались к отправке на вертолётах, я заметил, что сержант Шарп выложил рядом со своим снаряжением целый ряд гранат со сломанными рычагами. Когда вы много раз сгибаете и разгибаете рычаг, прикрепляя гранату к разгрузочному жилету и снимая её, он постепенно отламывается. Потом их становится трудно прицепить на пояс и они отправляются в рюкзак, или в карман, или куда-то ещё. Шарп попросил меня взять часть гранат, на что я согласился. Потом их можно было сдать в ротную оружейную в Лай Кхе. Шарп также предположил, что они ещё могут нам пригодиться до нашего возвращения. Это нехитрое высказывание впоследствии оказалось пророческим.
Дополнительные гранаты возвели меня в зенит моей славы в качестве военного вьючного животного. Теперь я нёс девять осколочных гранат, одну дымовую шашку, одну гранату со слезоточивым газом, каску, пистолет 45-го калибра, четыре пистолетных магазина, винтовку М-16, три сотни винтовочных патронов, мину «клаймор» с детонатором, четыре квартовых фляги с водой, четыре коробки с пайками, восемьсот патронов для пулемёта, тяжёлый нож Боуи83, лопатку, и ещё пончо и другие личные вещи, вроде книжки для чтения, фотоаппарата, блокнота, туалетных принадлежностей и нераспечатанной пачки презервативов. Фальшфейерам больше не разрешалось ездить в моём рюкзаке. Проверив вес, указанный на упаковках всей этой поклажи, я мог оценить свой тоннаж примерно в восемьдесят пять фунтов. Я сам весил всего сто пятьдесят.
Разговоры о том, что солдаты порой носят непосильный груз снаряжения, не были легендой джунглей. Парни со Второй Мировой и Корейской войн ничего не привирали.
Дымовая шашка, что я носил с собой, имела форму и размер приблизительно с пивную банку. Верхняя сторона была окрашена в тот же цвет, что и дым, который ей полагалось производить. В отличие от осколочных гранат, которые удобно умещаются у вас на поясе, дымовую шашку большинство из нас прицепляло на грудь, на уровне нагрудных карманов. В этом случае вы в течение дня видели перед собой её цветную стороны больше раз, чем можно сосчитать. Мне нравилось видеть жёлтый цвет. Белый был слишком тусклым. Красный не допускался. Зелёного в моей жизни было и так больше, чем надо, а фиолетовый был слишком психоделическим на мой вкус, он меня раздражал.
