Андрей Бугаев - День «N». Неправда Виктора Суворова

Корпусной комиссар остановился… В голосе члена Военного совета едва уловимая растерянность:

— Кто вам приказал отдавать территорию? Что вы мелете? Генерал Рябышев, докладывайте.

Дмитрий Иванович докладывает. Член Военного совета вышагивает перед нами, заложив руки за спину… Он смотрит на часы и приказывает Дмитрию Ивановичу:

— Через двадцать минут доложите мне о своем решении.

Он быстро отходит к машине, а мы втроем: Рябышев, Цинченко и я — садимся у пня, на котором так и лежит придавленная двумя камнями карта. У Дмитрия Ивановича дрожат руки и влажно блестят глаза.

Корпусной комиссар не дал времени ни на разведку, ни на перегруппировку дивизий. Чем же наступать?

Рябышев встает и направляется к вышагивающему в одиночестве корпусному комиссару.

— Корпус сможет закончить перегруппировку только к завтрашнему утру.

Член Военного совета от негодования говорит чуть не шепотом:

— Через двадцать минут решение — и вперед.

— Чем же «вперед»?

— Приказываю немедленно начать наступление. Не начнете, отстраню от должности, отдам под суд.

…Приходится принимать самоубийственное решение — по частям вводить корпус в бой.

…Создается подвижная труппа в составе дивизий Васильева, полка Волкова и мотоциклетного полка. Основные силы закончат перегруппировку и завтра вступят в бой.

— Давно бы так. — Член Военного совета исподлобья смотрит на Дмитрия Ивановича. — Когда хотят принести пользу Родине, находят способ…

Рябышев молчит. Руки по швам. Глаза устремлены куда-то поверх головы корпусного комиссара.

Член Военного совета прикладывает узкую белую руку к фуражке.

— Выполняйте. А командовать подвижной группой будет Попель.

Корпусной комиссар поворачивается ко мне:

— Займете к вечеру Дубно — получите награду. Не займете — исключим из партии[564] и расстреляем…»[565]

Таким вот образом «ставил» себя корпусной комиссар Вашугин. Только «двадцатиминутные» его приказы стоили большой крови.

Подвижная группа Попеля устремилась вперед, ворвалась в Дубно и была блокирована там немцами. Из трехсот с лишним танков назад к своим пробились… два! Узнав об этом, Вашугин застрелился. Возможно, его мучили угрызения совести. Но не могу исключить и того, что после разгрома 8-го мехкорпуса члену Военного совета померещилось вдруг, как кто-то, может быть, самый главный, поинтересуется, за сколько продался он, бывший корпусной комиссар Вашугин.

Этого жесткого неглупого человека, судя по всему, мало волновала судьба окружающих. Перед поездкой в мехкорпуса он зашел к Хрущеву. Предложил написать Сталину, чтобы последний заменил командующего Юго-Западным фронтом Кирпоноса, который якобы слаб и «совершенно непригоден для выполнения функций командующего»[566]. При этом называлась кандидатура Пуркаева, которого накануне Вашугин, по существу, обвинил в трусости[567]. Да и когда окружение группы Попеля и плачевное состояние всего 8-го корпуса стали свершившимся фактом, этот потерявший самообладание человек, перед тем как покончить с собой, говорил окружающим, что мы — погибли. Что все идет, «как во Франции»[568]. Готовил он себя явно к другой войне, в которой корпуса после накачки командного состава пошли бы вперед, искрошили немцев и подтвердили бы его, Вашугина, право безоговорочно распоряжаться судьбами и жизнью тысяч людей. А получилось иначе. Корпуса пошли и как танковые соединения… перестали существовать. Но у нас ведь не бывает, чтобы не было виноватых. То, что могли предложить Мехлис, Вашугин, некоторые другие, для этой войны не годилось. После незаслуженных оскорблений, отчаявшись и сжав зубы, можно пойти в атаку и даже отбросить врага, но воевать, находясь под стрессом, воевать не неделю, не месяц — четыре долгих года невозможно. Нет таких людей, чтобы выдержали.

Видно, понял товарищ Вашугин, что фронту все меньше требуются надсмотрщики и все больше — грамотные, инициативные командиры всех степеней и званий. А до тех пор, пока все наносное, порожденное и обусловленное чисткой сохранится, события действительно будут развиваться, «как во Франции».

Та армия, неизменным атрибутом которой являлся Вашугин, обречена была на поражение. Но уже рождалась в муках бесконечного отступления новая армия. Тоже со спецификой, с известными издержками… Не без самодурства. Но главное, боеспособная. Та, что, в конце концов, зацепилась раз, другой, уперлась окончательно и неудержимо двинулась на запад. Та, в которой приказ вводить в бой танковые полки по частям просто не мог быть отдан.

А может, и совесть заговорила у человека. Посчитав себя виновником произошедшего, по сути, виновником гибели людей, сам себя осудил. И сам привел приговор в исполнение. Бывало и такое.

Всякое бывало.

Бытует мнение, что «отступления от социалистической законности» держали в узде и непосредственно касались лишь нерадивых начальников и простых людей якобы «не трогали». К сожалению, это не так, к тому же все это неизбежно спускалось вниз и расцветало там пышным цветом. Психика людей если и не была заметно деформирована, то, вне всякого сомнения, приобретала определенную специфику. Армию это затронуло даже в большей степени.

Выясняется, что отношения между командирами и личным составом в той, предвоенной, армии были далеко не столь просты и однозначны, как это принято считать…

Пенежко в своих мемуарах описывает вот какой случай. Командир танкового батальона капитан Скачков, проводя поиск, попал с остатками своей части в засаду. Немцы пропустили советские танки и расстреляли их в упор. Пять человек, в том числе и Скачков, отсиделись в пшенице и под утро 30 июня прибыли на командный пункт 34-й танковой дивизии. При этом у Скачкова петлиц на гимнастерке не оказалось.

Предоставляю слово самому Пенежко:

«…Я не обратил внимания, что у него на гимнастерке не было петлиц, а Васильев, увидя Скачкова в таком виде, не стал слушать его доклада.

— Куда вы дели знаки различия? — спросил полковник.

— Когда пробивались обратно, снял с целью маскировки, — ответил Скачков.

Впервые я увидел Васильева в гневе. Он страшно побледнел:

— Как вы смели оскорбить меня, своего старшего командира, явившись ко мне в таком виде? И почему вы живы, если на глазах своих подчиненных отреклись от чести носить знаки различия командира армии советского народа?

Я думал, что он сейчас ударит его, он несколько раз забрасывал руки назад, стараясь сдержаться, и отвернулся с гримасой гадливости, исказившей лицо.

— Товарищ полковник, разрешите! — раздался голос из группы танкистов, привезенных мною вместе со Скачковым.

Поворачиваюсь с удивлением. Мне нравится открытое, смелое лицо с белокурым вихром, выбившимся из- под шлема этого стройного танкиста, старшины Удалова, в туго перетянутой ремнем черной керзовой куртке. «Но как он смеет в такой момент выступать перед командром дивизии с защитой явного негодяя — думаю я.

Да, негодяя. Вчера он был моим командиром, а вот сейчас он стоит, опустив голову, и у меня к нему нет даже жалости, одно презрение.

— В том, что наш командир жив, виноваты мы, его экипаж! — сказал старшина Удалов.

— То есть как?! — спросил Васильев.

— Разрешите по порядку, товарищ полковник, — сказал Удалов. — Выскочили мы из подбитой машины и кинулись в пшеницу. Он отбежал от нас и сорвал с себя петлицы. Мы посоветовались с башнером и вынесли решение: расстрелять как предателя. Но потом решили — исполнение приговора отложить до постановления суда. Так что, товарищ полковник, если вы удивляетесь, почему он жив, то мы должны принять вину на себя. А что он понимал, что делал, так это точно, иначе зачем он, когда сюда подъезжали, все мою керзовую куртку просил?

— О! А это что? — раздался голос подошедшего Попеля.

Васильев стал докладывать, в чем дело. Попель перебил его:

— Все ясно, — сказал он так спокойно, как будто ждал этого. — Ваш командир? — обратился он к Удалову.

— Нет, товарищ комиссар, был нашим командиром, — ответил Удалов.

— Правильно, — сказал Попель, — был, но больше не будет. Не так ли, товарищ полковник?

— Если он отрекся от звания, которое ему дал народ, значит, он отрекся и от народа, — ответил Васильев.

Попель приказал коменданту штаба отвести Скачкова к прокурору для расследования и предания суду военного трибунала.

Когда Скачкова уводили, я подумал, что его расстреляют, но меня это нисколько не взволновало»[569].

Скачкова не расстреляли. Попель не придумал ничего лучшего, чем передать бывшего капитана в распоряжение старшины Удалова. Пенежко без тени смущения, воспринимая это как должное, описывает, как старшина с явным удовольствием поучал недавнего своего командира. Несчастный Скачков, лишившийся звания и чести, подвергающийся непрестанным унижениям, совершил героический поступок. В атаке он, кадровый командир, первым ворвался на батарею противника, сбил с ног заряжающего и ценой своей жизни спас танк Пенежко от выстрела в упор.