Алексей Дживилегов - Отечественная война и русское общество, 1812-1912. Том III
Конфедерация открыла свои действия при самых хороших предзнаменованиях. Все жаждали патриотического подвига — все объединились под сенью Белого Орла. Казалось, скоро мечта воплотится в действительность, и поляки, живя в грезах, сами не жалели ни сил, ни средств, лишь бы удовлетворить требования их покровителя — Наполеона. Но жизнь разбила иллюзии. Рассеялся туман, сопровождавший великую армию. Покинутая своим полководцем, она возвращалась домой с поникшей головой. Теперь конфедерации приходилось уже думать не о возрождении Польши, а о самообороне, и перед этой жестокой необходимостью национальная мечта уходила в вечность… 20 ноября 1812 г. конфедерация издала свое последнее постановление о созыве всеобщего ополчения, ибо теперь, «вместе с чрезвычайными событиями войны, явилась необходимость обеспечить безопасность отечества — честь народа, наш долг и общая клятва того требуют. Дворяне поляки! на коней; к оружию. Вопрос идет о жизни и смерти, о существовании родины, о нашем быте, о судьбах наших потомков… Собирайтесь же по областям и уездам под знамена. Вас ожидает благодарность… Вас ожидают щедрые дары благодарного отечества… Говорим вам это от имени той же дорогой родины, во имя которой требуем от вас помощи. Собирайтесь скорее!»…
Великая армия ушла из Польши. Она не была восстановлена гением Наполеона. В Польшу вступали ее исконные враги. Вот почему приходилось думать о самообороне, временно отказавшись от сладостных грез, в надежде, что настанет некогда день, и Польша снова возродится, когда «великий воскреситель Польши снова придет на нашу землю, с тем же бесчисленным войском, чтобы вернуть нам утраченное в суровую пору невзгод».
В. Пичета
Медаль, выбитая по случаю взятия Вильны
Гр. Жозеф Сераковский (позднее чл. временного правительства в Литве) в Виленском соборе призывает 14 июля 1812 г. население принять сторону Наполеона. (Сераковский не был военным, каким он изображен на картине неизвестного немецкого художника)
V. Наполеон и Литва
Проф. А. Л. Погодина
ениальный певец Литвы, Адам Мицкевич, вспоминая в своем «Пане Тадеуше» 1812 год, посвятил ему следующие восторженные стихи: «О весна, как ты памятна тому, кому привелось тебя пережить в тот год в нашем крае, как ты цвела хлебом и травами, как ты блистала людьми, как ты была полна событий и чревата надеждами! Я вижу тебя доныне, как какую-то грезу. Рожденный в неволе, повитый в оковы, только одну такую весну я пережил в своей жизни». «Год войны и урожая» называет Мицкевич в другом месте 1812 год. В воспоминаниях самого Мицкевича, его братьев и сверстников сохранились чрезвычайно яркие картины настроений и ожиданий, связанных с Наполеоном. Здесь ждали его, может быть, еще более страстно, чем в Варшаве, и еще более резки были колебания между Александром и Наполеоном.
Состояние Литвы было в высшей степени неопределенное. Вся двойственность политики Александра I отразилась здесь особенно чувствительно. С одной стороны, император содействовал развитию в литовских и белорусских губерниях, присоединенных к России после разделов Речи Посполитой, польской образованности и сохранению общего польского характера административной жизни, с другой же стороны, под влиянием русских националистов он постоянно нарушал этот порядок отдельными распоряжениями и назначениями. Следствием этого являлась неопределенность всех отношений, чрезвычайно тяжело ложившаяся на население. Колебания в области широких политических замыслов, которые постоянно происходили в отношениях Александра I к Польше и Литве, доставались этой последней гораздо тяжелее, чем Польше, так как в герцогстве Варшавском установился все-таки свой государственный строй, тогда как Литва была предоставлена историей в полное распоряжение русской власти. А как широка была амплитуда этих колебаний, видно из того, что Александр постоянно переходил от мысли восстановить княжество Литовское для его последующего воссоединения с Польшей к замыслам совершенно обрусить его. В 1805, 1806, 1807 годах всплывают проекты воскрешения политической полунезависимости Литвы, со стороны императора Александра делаются попытки договориться с литовскими магнатами, попытки, которые ни к чему, однако, не приводят. И сама шляхта, разуверившись в искренности стремлений Александра и объясняя их справедливо лишь соглашением с Наполеоном, вступает в сношение с этим последним, впрочем, также безуспешно. Тильзитский мир на время прекращает всю эту дипломатическую игру, происходящую на почве разоренной Литвы. Несколько неурожаев, несколько походов русских войск через страну, обязательство уплачивать подати по курсу серебряных денег (стоявшему тогда 22:100) истощили страну тем более, что она была лишена возможности после Тильзитского мира вывозить хлеб в Англию. Правительство предписывало выплачивать жалование служащим и производить другие платежи ассигнациями, само же требовало золота, вследствие чего дороговизна возросла чрезвычайно. Жить становилось тяжело.
Ратуша в Вильне (совр. рис.)
Такова мрачная картина, которую позволяют нам набросать многочисленные источники того времени. У многих была одна мечта, чтобы как-нибудь это покончилось, чтобы скорее перевес счастья склонился на сторону Наполеона или Александра. Но они оба нуждались в содействии той промежуточной области, которой была Литва, в еще большей степени, чем Польша. Возрождение польской жизни в литовских губерниях, совершившееся здесь при горячем содействии «дней Александровых прекрасного начала», наполнило души польских патриотов сладкой надеждой на воссоединение Литвы с Польшей. Эти надежды еще более возросли после Тильзитского договора, присоединившего к Литве Белостокский округ. И с этого времени между двумя частями прежней Речи Посполитой устанавливается еще более близкая духовная связь. Отмена крепостного права, провозглашенная в герцогстве Варшавском, вызывает стремления подобного же рода и в русских провинциях, и попытки поднять крестьянский вопрос, делающий большую честь польскому дворянству Литвы, тянутся с 1807 до 1817 года. Они не встречают содействия со стороны Петербурга, вызывают иногда прямые репрессии, но возобновляются при всяком удобном случае. Всякое более крупное литературное и общественное движение по ту сторону Буга горячо комментируется в Вильне, как и обратно, литовские настроения, деятельность Чарторийского и Чацкого в Вильне, Кременце, Ковне, надежды литовской шляхты на императора Александра I вызывают сочувствие в Варшаве. Это была очень тесная духовная связь, не разорванная разделами, но, напротив, еще более укрепившаяся с тех пор, как Вильна из провинциального захолустья Речи Посполитой превратилась в столицу большого края, в умственный и политический центр страны, привлекавшей интенсивное внимание русской власти.
Наполеон в Вильне (Томаса — в Рапперсвильском музее)
Конечно, рядом с этим шла агитация и в другом направлении, так сказать, сепаратическом по отношению к герцогству Варшавскому. Распускались слухи о тяжести поборов, об аграрном крахе, вызванном освобождением крестьян (чисто поминальным, однако), сеялась неприязнь к Наполеону. Масса литовского дворянства, жившая в глуши своих деревень, опасалась, как огня, этого пресловутого освобождения крестьян, не испытывала никаких высших стремлений и жила по старине, не ощущая русского господства в крае особенно болезненно, так как система обрусения велась несистематически и ограничивалась разве городами. В мемуарах того времени и в «Пане Тадеуше» Мицкевича мы встречаем картины веселой и шумной помещичьей жизни, идиллии старосветских помещиков. «Плодородная почва, зажиточный крестьянин, мелкопоместная шляхта еще самолюбивая и свободная; в помещичьих домах сердечное, веселое гостеприимство; съезды, охоты, шумные карнавалы, а в приходских костелах смиренные великопостные службы; частые ярмарки, в судах кляузничество, во время пирушек „Kochajmy sic“». Так описывает свое детство один из друзей Мицкевича. И тем не менее, настроение общества было тяжелое. Оно было очень элементарно по существу: люди хотели только, чтобы их не трогали, не очень обирали, не отнимали у них привычных национальных прав, а кто господствует в стране, — это для массы шляхты было довольно безразлично. Она готова была проявить лояльность и проявляла его по отношению к Александру, а через два месяца в такой же мере по отношению к Наполеону, а когда его войска обозлили население мародерством, то ненависти к «французу» не было пределов.
Этим несложным настроением можно было пользоваться, как кто хотел: патриотически воодушевленные люди, по преимуществу духовенство, поддерживали память о независимости и веру в Наполеона, экстра-лойялисты возлагали исключительную надежду на доказанную преданность края русской власти. Первые могли действовать больше под сурдинку, вторые выступали шумно и достигали блестящих результатов, тогда как патриоты-националисты создавали на вид мало проявлявшееся, но упорное настроение.
