Артем Драбкин - Мы сгорали заживо. Смертники Великой Отечественной (сборник)
А что такое разведка? В фюзеляже истребителя устанавливался фотоаппарат АФА-И (авиационный фотоаппарат истребителя), который управлялся из кабины. Прежде чем вылетать, я раскладывал карту, смотрел задание. Например, нужно снять дорогу в таком-то масштабе, чтоб автомобиль или танк был размером с булавочную головку или с копеечку. В зависимости от этого мне нужно подобрать высоту, рассчитать скорость полета в момент включения фотоаппарата. Если я скорость превышу, то снимки будут разорваны, а если уменьшу — будут накладываться. Кроме того, я должен четко выдержать курс. Если я от курса отклонюсь, то фотопланшет не получится. Сделал все эти расчеты, потом на карте наметил ориентиры, откуда я должен начать съемку и где закончить. Потом должен выйти на цель, найти намеченный ориентир, посмотреть, где эти машины, или танки, или что я там еще должен фотографировать, убедиться, что я на него точно вышел. Вышел, выдерживаю высоту, потому что если поднимусь или опущусь, то требуемого масштаба не получится: на одном кадре будет один масштаб, а на другом — другой. И вот я захожу, и уж тут по мне садят из всего чего можно. Отклониться я не имею права — не выполню задания. И я уже плевать хотел на все эти разрывы справа и слева. Конечно, я выполняю съемку на максимально возможной скорости. Почему? Потому что зенитчики видят самолет «як» и ставят прицел на 520 километров в час, а я не 520 иду, а 600 — все разрывы сзади. Прилетаю. Фотолаборант несет пленку в фотолабораторию, печатают ее на фотобумагу, все это дело монтируют в планшет, и получается съемка нужного объекта. Я на планшете расписываюсь, там же расписываются мой командир полка и начальник штаба, и этот планшет везут тому, в интересах кого я выполнял это задание. Мало того, что я должен был разведать, где у них там какой аэродром, пушки, артиллерия, сосредоточение, я должен был дать предположение, а что это значит, что перевозят по дорогам, а почему по этой дороге, а не по другой, какие самолеты на аэродромах и какие задания они смогут выполнять. Поэтому требовалась мозговая работа и хорошая тактическая подготовка. И я успешно совершал эти вылеты.
Канищев Василий Алексеевич
Заправка топливом истребителя Р-39 «Аэрокобра» из состава 129-го ГвИАП, весна 1945 г. Германия
На девятом вылете 7 сентября меня сбили. Как получилось? Я к тому времени уже летал прилично. И вот наш командир эскадрильи Зайцев (если мне не изменяет память, такая была у него фамилия) читает задание. Смотрю — а у него руки трясутся. Что это за командир эскадрильи, у которого мандраж? Но тут, видимо, дело было в том, что он недавно был сбит. Правда, над своей территорией, в плен не попал, но вот так это на нем отразилось.
Дали нам задание лететь на свободную охоту. Я до этого все время летал ведомым, а тут командир эскадрильи мне говорит: «Товарищ Канищев, вы пойдете ведущим». Ладно, ведущим так ведущим. Летали мы на Як-9Т с мощной 37-мм пушкой. В то время приемник и передатчик стояли только на самолетах ведущих, а у ведомых были только приемники. Поэтому мне пришлось пересесть с моего самолета на самолет командира эскадрильи под номером «72».
Отправили нас в район Духовщины — «Смертовщины», как мы ее называли. Фашисты там долго стояли и сумели хорошо укрепиться. Много там было и зенитных батарей. Мы пересекли линию фронта, все нормально. Смотрю, идет поезд от Смоленска на Ярцево к фронту — вагоны, платформы с зенитными орудиями. Я говорю ведомому, мол, будем штурмовать этот поезд. Сделали мы два захода. Чую, шмаляют они по нас, в кабине запах гари от разрывов снарядов. На третьем заходе вдруг удар. Снаряд попал в мотор. И все — мотор сдох. Но пропеллер крутится, его не заклинило. Я ведомому кричу: «Иди на базу, я подбит». А он крутится вокруг. Я ему снова: «Уходи!»
Летчики 129-го ГвИАП Семен Букчин (слева) и Иван Гуров у Р-39 «Аэрокобра»
Думаю, что делать, куда садиться. Я знал, что ближе всего линия фронта на севере. Решил: буду идти перпендикулярно линии фронта, чтобы мне перетянуть ее и сесть на своей территории. Вообще, был бы я поумнее, тактически пограмотнее и если б знал, что не перетяну, нужно было вдоль леса лететь и сесть на брюхо. Самолет пожечь и убежать к партизанам. Но получилось по-другому. Смотрю, впереди зенитная батарея и оттуда по мне лупят. Летят эти красные болванки, и кажется, что точно в меня. Думаю — убьют, я же прямо на них иду. Я ручку отдал и по ним последние снаряды выложил. А этой 37-миллиметровой пушкой мы пользовались при посадке как тормозом, в случае отказа тормозов начнешь стрелять — и самолет останавливается. Так что я как выстрелил, так скорость и потерял. А мне-то всего один-два километра оставалось до своей территории. Может, дотянул бы, а может, эти зенитки меня бы и убили… В общем, плюхнулся я на капонир зенитного орудия, и машина скапотировала. А что было потом, я не знаю.
Летчик 86-го ГвИАП Василий Канищев в кабине своего Як-3
Очухался я на русской печке — все тело болит, шевелиться не могу. Вспоминаю, как было дело, думаю, что такое — я летал в 10–11 утра, а уже темно, ночь. Рядом со мной лежал еще один летчик, который оказался из 900-го полка нашей 240-й дивизии. Я у него спрашиваю: «Мы где?» Он отвечает: «Тише. У немцев. Вон охранник сидит».
Утром на машине нас увезли. И привезли в Смоленск, в госпиталь для русских военнопленных. Обслуга и врачи в госпитале были наши, русские. Но и отношение немцев к пленным было вполне лояльное. При мне никаких зверств или издевательств не было. Дня через два я начал потихоньку ходить. Врачи мне пришили «бороду» — при падении оторвался и висел кусок кожи с подбородка. В палате нас лежало человек 12. Чистая палата, чистые простыни. Потом оказалось, что на одном этаже со мной было еще трое из моего 86-го полка: Василий Елеферевский, Алейников и Фисенко.
20 сентября 1943 года, за сутки до освобождения Смоленска, нас выстроили во дворе госпиталя — всех, кто мог ходить. Выстроили, чтобы отправить в лагерь в Оршу. Из нас четверых могли ходить только мы с Елеферевским. Вообще, мне еще повезло, что меня сбила зенитка. Этих троих моих однополчан — истребители. Они выпрыгивали из горящих самолетов и все были обгоревшие. Лежали они на кроватях, накрытых марлевыми пологами, чтобы мухи не садились. Их кормили через трубочки, вливая жидкую пищу. Так вот Алейников и Фисенко было неходячие, и их оставили в госпитале. Как потом они рассказывали, им удалось залезть в какую-то канализационную трубу и отсидеться в ней до прихода наших войск. После этого их отправили в госпиталь под Москву, а оттуда после лечения — обратно в полк, воевать.
Герой Советского Союза Иван Бочков у Р-39 «Аэрокобра». 19-го ГвИАП, весна 1943 г.
У меня получилось сложнее. В Оршу мы прибыли 21 сентября. Как был устроен концлагерь? Немцы есть немцы. У них все было разложено по полочкам. Офицеров и летчиков-сержантов тоже как офицеров держали в отдельном от солдат бараке и на работу не посылали: «Офицер у нас не работает. Никс арбайтен». Но офицеры были люди, преданные Родине. В уме у нас постоянно крутилось: «Как же так, я в плену?! Как бы сбежать?» А как сбежишь?! Там четыре ряда проволоки, часовые. Рядовой состав немцы гоняли на работы. Пленные разгружали сахар, хлеб, рыли окопы. С работы убежать, конечно, было проще. Надо устроиться на работу. И мы с Елеферевским, с которым так и держались вместе (потом уже в бараке с рядовыми к нам примкнул пехотинец Макаркин Сашка, он был тоже офицер, младший лейтенант, по-немецки разговаривал немножко лучше, чем мы), решили для начала сбежать из офицерского барака в общий.
По вечерам в лагере работал рынок. Меняли все. У меня сахар — у тебя хлеб. У кого что есть. В обращении были и русские деньги, и марки. А я перед вылетом получку получил. Все крупные деньги у меня выгребли, оставили только десятки и рубли. На эти деньги мы что-то купили из еды (кормили нас скудно, какой-то баландой). Вот в этой толпе «торговцев» мы и затерялись. Конечно, мы боялись, что поймают — поставили бы к стенке без разговоров. Им-то что: подумаешь, расстрелять два человека.
Р-39 «Аэрокобра» из состава 212-го ГвИАП, весна 1945 г.
Вечером после поверки выяснилось, что в офицерском бараке не хватает двоих. Фашисты выстроили весь лагерь, всех рядовых. Видать, понимали, что за пределы лагеря убежать мы не могли. Построили пленных в 6–8 рядов… Мы с Елеферевским встали порознь. Может быть, одного узнают, второго не узнают. Представляешь, стоит такая длиннющая колонна, и вдоль нее идут, вглядываясь в лица, четыре немца, а с ними врач из Смоленского госпиталя и две собаки. Первый ряд фашисты осмотрели, второй начинают высматривать. Я как раз в нем стоял. У меня затряслись поджилки. Думаю, узнают. Я же в Смоленском госпитале лежал с 7-го по 20-е и к этому врачу на перевязку ходил! И точно, смотрю, он узнал меня! Но… отвернулся, не выдал. Ни фига нас фашисты не нашли!
