Александр Лебедь - За державу обидно
Астахин свое в Афганистане отслужил честно и добросовестно. Награжден был орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». Ему прибыла замена, он уже сдал должность, но подвернулась операция и взыграло ретивое:
— Мужики, я с вами на последнюю операцию схожу и домой, в Союз.
Востротин, узнав его решение, приказал: «Пусть не мается дурью и готовится к отъезду». Но Астахин так долго, страстно и аргументированно убеждал его, упирая на то, что он офицер и дал слово, что Востротин сдался:
— Черт с тобой, иди!
В момент, когда завязалась перестрелка, Астахин стоял на берегу канала, возле какого-то старинного гидротехнического сооружения. Старинного потому, что весь бетон конструкции был вымыт и выветрен, остался только примитивно кованный, толщиной в руку, арматурный скелет. Пуля попала Астахину в правое плечо перпендикулярно телу. Больно, неприятно, но не смертельно. Находись он хотя бы метром дальше, так бы оно, наверное, и было. Но он стоял там, где стоял. Пуля сбила его с ног, он упал, ударившись левым виском об арматуру, тело соскользнуло в воду, и выловили его метрах в двухстах от того места, где он упал.
Смерть наступила от удара в висок. Ко всему, он еще и утонул. Двойной покойник с ранением в плечо. Со второй смертью можно было попробовать повоевать, но уж больно очевидна была первая. Сходил напоследок!..
Шурик Попов был у меня курсантом. Именно Шурик. Небольшого роста, всегда аккуратный, чистый, улыбчивый, великолепного сложения, прекрасный гимнаст и гиревик. Имя Шурик шло к нему, как ни к кому другому. Прибыл он по замене недели за 2–3 до операции. Она стала для него первой и последней, потому что через три дня старший лейтенант Александр Попов скончался в госпитале, не приходя в сознание. Это тихое утро поставило последние точки в жизни двух старших лейтенантов. Одного, безукоризненно провоевавшего 2,5 года и только однажды за это время легко раненного; и второго, который вообще повоевать не успел. Во всяком боевом эпизоде, как, впрочем, и во всякой войне, всегда бывает первый и последний убитый. Ничего тут не поделаешь — судьба.
Убитым все равно: часом позже, часом раньше угодить в морг, а вот раненых, а их было семеро, следовало срочно отправлять. И тут обозначила себя проблема, которую я в пылу завершения боя сразу не заметил. Колонна проскочила по колее вдоль канала и теперь стояла, лишенная маневра и оттого отчасти беспомощная. Слева, в считанных сантиметрах, мощные дувалы, справа канал. В таких условиях развернуть машину на месте не сумеет самый искусный механик-водитель. Пятиться задним ходом полтора километра, которые мы успели проскочить вдоль канала, глупо, да и времени займет много. Вперед по карте канал простирался еще километра на три и терялся в гуще кишлаков, и, насколько хватало глаз, вдоль колеи тянулись дувалы. Где-то и как-то надо было разворачивать колонну. Прихватив с собой двух автоматчиков и сапера, я пошел вперед вдоль канала в надежде найти слабенький дувал и поле за ним. Замысел был прост: ломаем или рвем дувал (это как получится), втягиваем колонну на поле и через тот же пролом выводим, только в обратном направлении. Метров через 250 удача блеснула зубами в ослепительной улыбке. Невысокий, метр двадцать — метр тридцать, дохленький дувальчик, а за ним большое, метров в сто в длину и до 70 метров в ширину, ровное поле. До этого поля и после этого поля дувалы мощные, высокие — с ними бы пришлось серьезно повозиться. Обрадовался я, обрадовался сапер, набежавшие его подчиненные даже рвать ничего не стали. Нашли здоровенную трещину, заправили ломы, качнули… расшатали, отвалили и сбросили в канал огромный кусок дувала, потом еще один. В считанные минуты проход на поле был готов. Командир роты протянул колонну, и первый БТР, рыча, вполз на поле. Но обрадовался я, как тут же выяснилось, рано. Кто-то умный, расчетливый, предусмотрительный походил, посмотрел и оценил здесь все до меня. Если разворачивать колонну, то только в этом месте. БТР рыкнул, переключая передачу, дернулся вперед, и грохнул взрыв. Я стоял от него метрах в десяти, на что-то там отвлекся и когда через несколько секунд снова начал нормально соображать, то обнаружил себя сидящим на грязном поле с сильной болью в обеих ногах ниже колена. Голенища сапог были в глубоких метинах от комьев глины. Я машинально провел по ним руками, отыскивая дыры от осколков. Но… дыр не было. Я встал. БТР словил мину внешней стороной гусеницы. У него отлетело три катка, до двух метров гусеницы. Я поискал глазами лежащих или сидящих потенциально убитых или раненых. Таковых не оказалось. Около БТРа стоял, глотая воздух, как глушеный карась, механик-водитель и какими-то неуверенно-печальными движениями размазывал кровь из разбитого носа. В люке БТРа очумело тряс головой в шлемофоне сержант. Я обошел БТР кругом. В ушах наплывающий и удаляющийся звон. Несколько секунд все окружающее, включая подорванный БТР, казалось мне трогательно милым. Потом это идиотское чувство прошло, а звон остался. Ни убитых, ни раненых. Контуженый механик-водитель с разбитым носом — все потери. Ошибка — моя, я обязан был послать саперов пощупать поле, но на радостях этого не сделал. Тем больше у меня оказалось оснований взреветь: «Саперы, мать вашу!..» Саперы, впрочем, уже без всяких напоминаний перелопачивали поле. Выудили еще две «итальянки» — доложили: «Все!»
— Еще раз! Я здесь выставку-продажу подорванных БТРов организовывать не собираюсь, — приказал я.
Проверили еще раз — чисто. Подорванный БТР оттащили, колонна втянулась, развернулась, дальше пошли без приключений. Шурик умер, как я уже говорил, остальные раненые выжили.
Возвращение
Уже к вечеру этого дня пришлось расстаться с сапогами и перейти на ботинки. Надкостница обеих ног болела нестерпимо. Ситуация сложилась достаточно дурацкая. То, что в комьях глины, хвативших мне по обеим ногам, не оказалось ни одного куска металла — это, бесспорно, плюс. Ноги болели сильно — это явный минус. Обращаться к медицине вроде как неудобно, подумаешь — глиной по сапогам досталось.
Батальонный доктор Гера Бутько чем-то там потер, помазал — боль поутихла. В середине ночи боль снова усилилась. К утру на ногах появились удивительно болезненные шишкообразные образования, на правой — три, на левой — два. Тут я уже плюнул на щепетильность и пошел к начмеду полка. Начмед — капитан Александр Васильевич Сухоруков — доктор замечательный и человек очень хороший. Поэтому первое, что он сделал, взглянув на мои ноги, это обложил меня отборными медицинскими терминами, и все сплошь на латыни. После этого терапевтического мероприятия мы с ним поехали в госпиталь.
Госпитальные мужи вынесли вердикт: сильный ушиб надкостницы обеих ног, мазать тем-то, пить то-то. Я мазал и даже пил. Пил даже то, что врачи прописали мне чисто по-человечески. Но проклятые шишки не проходили, боль не отступала. Причем если с вечера шишки были на одних местах, то к утру они удивительным образом перемещались иногда до 10 сантиметров в сторону. Но это их перемещение никак не сказывалось на их болезненности. Во мне блуждала какая-то непонятная зараза. Врачи злились и смотрели на меня с подозрением: «Не есть ли я выдающийся шланг?» Я в свою очередь с подозрением смотрел на них: «Не есть ли они шарлатаны от медицины?» Я продолжал исполнять служебные обязанности, ходил, что называется, на зубах, с облегчением расшнуровывая, где это только можно, ботинки до упора — ничего не помогало. В голове крутился рассказанный кем-то из госпитальных врачей анекдот: «Что такое геморрой? — Ну как тебе объяснить: представь себе, полная задница зубов и все болят».
Кончилось дело тем, что Сухоруков, втайне от меня, доложил командиру полка. Юрий Викторович зашел в медпункт в тот момент, когда доктора под мое непечатное бормотанье колдовали над моими ногами. Посмотрел и высказался в присущей ему манере: «Надо же, какой нежный! Схлопотал чуток по костям, и уже болезнь какую-то интеллигентную подцепил. С завтрашнего дня в отпуске, через месяц чтоб был здоров, как бык. Мне комбаты-задохлики не нужны!..»
Так я нежданно-негаданно оказался в отпуске. С моими ногами ничего не смог поделать ни Ферганский госпиталь, ни Рязанский. К тому же свежеприобретенными туфлями я умудрился набить небольшой пузырек на большом пальце левой ноги, который по простоте душевной замазал зеленкой, что, как выяснилось, оказалось решающим в определении диагноза.
Беглый взгляд на ноги и мгновенное заключение: лимфоденит, вот место проникновения инфекции.
— Какой к черту лимфоденит, я… Дальнейшие объяснения были бесполезны, на меня смотрели снисходительно-высокомерно: «Учишь тут, капитан, отцов!..»
Так я добрался до родного Новочеркасска. К тому времени я уже начал сильно сомневаться в том, что мне удастся выполнить приказ командира полка. И уже мысленно прикидывал, как мне придется лихо зашнуровываться и изображать перед Юрием Викторовичем бодрость тела и духа.
