Николай Лузан - СМЕРШ. Один в поле воин
Прохладная вода остудила Петра. Вынырнув, он перевернулся на спину и уставился в небо. Там, в заоблачной вышине, свободно парили птицы, а ветер выстраивал из облаков фантастические замки. И снова щемящая тоска о Вере сжала его сердце.
«Ты должен забыть о ней! Должен!» — твердил он себе. Но чувства отказывались этому подчиниться. Перед глазами снова возникли лицо Веры и задорная, влекущая к себе, улыбка. В ушах звучал ее певучий, мелодичный голосок. Образ девушки преследовал его как наваждение. Пытаясь избавиться от него, Петр раз за разом погружался в воду и, когда силы оставили, выбрался на берег. В изнеможении опустился на теплый песок и не заметил, как его сморил сон. Проснулся он от холода. Солнце спряталось за облака, а с севера подул холодный ветер.
В общежитие Петр возвратился задолго до ужина. В комнатах и бильярдной царила непривычная тишина. Инструкторы, пользуясь благодушным настроением Гопф-Гойера, отрывались на полную катушку. Петр вяло погонял шары, а когда подошло время, отправился в столовую. Ужин показался безвкусным, и, почти не тронув, он оставил его на столе, возвратился к себе в комнату, лег на кровать и попытался забыться. Но глубокое чувство к Вере продолжало бередить душу. Взгляд Петра упал на шкаф. В нем за ворохом белья хранилась дежурная бутылка. Это было последнее средство, которое помогло бы ему на время забыться. Он поднялся, достал бутылку, в ней оказалась самогонка, налил стакан до краев, выпил и не почувствовал ее крепости. Она дала о себе знать, когда в дверь постучал дежурный.
— Чего надо? — заплетающимся языком спросил Петр.
— Партию в бильярд не хош сгонять?
— Не, я спать хочу.
— А на интерес?
— Я же тебе русским языком сказал: нет!
— А на немецкий шнапс слабо? — не отставал изнывавший от безделья дежурный.
— Пошел к черту! — потерял терпение Петр.
За дверью раздались обиженное сопение и невнятное бормотание. «Пристал как банный лист», — последнее, о чем подумал Петр и отключился. Пробуждение было внезапным. Его трясли словно переспевшую грушу. Он с трудом продрал глаза и в свете керосиновой лампы с трудом узнал Шевченко.
— Вставай, Петро! Вставай! Тревога! — тормошил он его.
— Какая тревога? Где? — спросонья Петр ничего не мог понять.
— Колесов сбег!
— Какой Колесов?
— Из группы Задорожного.
— Как? Куда?
— Я почем знаю. Гоп объявил общее построение, там такой шухер. Давай шевелись! — торопил Шевченко.
До Петра, наконец, дошло, что в группе произошло ЧП. Подобное на его памяти случалось всего два раза. Он встал с кровати, и его повело — сказывался выпитый стакан самогонки. С трудом попадая в брючины, он надел брюки, влез в сапоги и, на ходу застегивая пуговицы на кителе, выбрался из общежития. Со стороны плаца доносились гортанные команды. Лучи прожекторов суматошно метались по территории. Окна на втором этаже штаба сияли как рождественская елка. Серая безликая масса курсантов, инструкторов выстраивалась по подразделениям. Петр разглядел богатырскую фигуру Романа Лысого и пристроился рядом с ним.
Дежурный по группе подал команду, шум стих, и над плацем звучала разноголосица фамилий — шла перекличка. Она подтвердила факт — Колесов исчез из группы, а вместе с ним из кабинета Гопф-Гойера пропали документы. Он рвал и метал. Первыми получили свое дежурный по штабу вместе с помощником — они отправились на гауптвахту. Позже к ним присоединился непосредственный командир Колесова — Задорожный. Курсантов, чаще других общавшихся с ним, заперли в классе учебного корпуса, и за них взялся Райхдихт, надеясь вытрясти из тех хоть что-то, проливающее свет на побег Колесова. Остальных офицеров и инструкторов Гопф-Гойер разбил на тройки и направил на прочесывание города.
Петр оказался в группе с Шевченко и инструктором Беловым. Им достался отдаленный и наиболее опасный район города — рабочая окраина. В нем активно действовали подпольщики, и была вероятность того, что вместо Колесова, можно было нарваться на пулю или нож. Старший в группе — Шевченко не горел желанием лезть на рожон и до наступления рассвета предпочитал держаться ближе к полицейскому участку и румынской комендатуре. С приходом дня они вышли на проческу кварталов, до обеда колесили по району, а когда ноги загудели от усталости, забрались на третий этаж бывшего заводоуправления, откуда открывался обзор на бойкий перекресток Пролетарской и Заводской улиц.
Шевченко смахнул со стола пыль и, выложив на стол сверток с колбасой, предложил:
— Ну шо, хлопци, порубаем.
— Голод не тетка, а на Шойриха надежды нэма, — согласился с ним Белов и достал из кармана ломоть хлеба.
Петр добавил к этому, прихваченную по случаю, банку рыбных консервов.
— Рыбка плавае по дну, хрен пиймаешь хоть одну, — с ухмылкой заметил Шевченко и, запустив руку во внутренний карман кителя, объявил: — А я пиймав!
В его руке появилась четвертушка водки.
— О мерзавчик! Как раз к столу! — обрадовался Белов.
— Ну, ты молодец, Трофим, с тобой как у Христа за пазухой, — похвалил его Петр.
— Не, зо мной лучше, там не наливают, — хохотнул Шевченко и, сделав глоток из бутылки, пустил ее по кругу.
Какое-то время они сосредоточено жевали — голод дал о себе знать. И когда он поутих, разговор снова возвратился к побегу Колесова.
— Сволочь, теперь задолбают комиссиями! — в сердцах произнес Белов.
— Скотина, всю малину обосрал нам с Ромкой! — взорвался Шевченко. — Мы вчера таких гарных баб сняли. На седня договорились у Тоньки сгуртоваться, и на тебе.
— А може, обойдется все ором, если эту падлу поймают.
— Не, Мыкола, замылить цэ дило не дадут, — не согласился Шевченко с Беловым.
— Теперь Гопу точно жопу надерут, ну, и нам достанется, — поддержал его Петр.
— От же сука! От же гад! А как все хорошо шло, — сокрушался Белов.
— Эх, гавкнувся мий отпуск. А я, почитай, цилый рок не бачил жинку. Своими бы руками задушил сволочь! — грозился Шевченко.
Он и Белов продолжали на все лады поносить Колесова. А Петру не давала покоя мысль, что в нем он проглядел надежного и верного помощника. Перед его глазами стояла худенькая, почти мальчишеская фигурка Алексея и его открытое лицо, усыпанное у носа забавными веснушками. Среди других курсантов он ничем особенным не выделялся. На занятиях вел себя тихо, компаний ни с кем не водил, распоряжения инструкторов и старшего группы выполнял исправно — одним словом, был «тихой овечкой», которая, кажется, и жила только одним: как бы уцелеть в стае волков?
«Вот тебе и овечка?! Как же ты его просмотрел?» — казнился Петр и молил в душе, чтобы Колесову повезло уйти от засад и добраться к своим.
Однако этой надежде не суждено было сбыться. Белов первым заметил промелькнувший на перекрестке опель группы и окликнул Шевченко:
— Трофим, кажись, наша смена едет.
— Давно пора, а то в пузе кишки марш играют, — оживился он и распорядился: — Пошли, хлопцы.
Они спустились вниз и двинулись к перекрестку. На полпути к нему их догнала машина. В кабине находился ефрейтор Шойрих. Физиономии его и водителя самодовольно лучились. То, о чем мечтал каждый, — живым или мертвым схватить Колесова и получить в награду отпуск, удалось этому пройдохе-тыловику. Он первым смекнул, где искать беглеца, и ринулся на центральный рынок. Прикупленные им продавцы быстро вывели на след Колесова. Безоружный, ошеломленный внезапным появлением гитлеровцев, он не смог оказать серьезного сопротивления.
Шойрих, все еще находившийся под впечатлением операции по захвату Колесова, самозабвенно смаковал каждый ее эпизод и не забывал упоминуть о своей героической роли. Петр с трудом сдерживал себя, чтобы не заехать ему по роже. Сам недавно прошедший через мясорубку Райхдихта, он хорошо представлял, каким нечеловеческим мукам подвергался Алексей в эти самые минуты. На него обрушились вся ненависть и гнев взбешенных гитлеровцев. Не в силах чем-либо помочь ему, Петр терзался от собственной беспомощности. Это не укрылось от внимания Шойриха.
— Петренко, а ты что, не рад? — прервал он свой рассказ и с недоумением уставился на него.
— Завидует вам, господин ефрейтор, — хмыкнул Белов.
— Болею, — буркнул Петр.
— Та шось ни тэ зьив в нашей харчевне, — не удержался Шевченко, чтобы не пройтись по адресу вороватого тыловика.
Тот хоть и не очень хорошо понимал украинский, но по тону, каким это было сказано и выражению лица, понял намек и не остался в долгу. Смерив Шевченко снисходительным взглядом, он язвительно заметил:
— Если тебе наш стол не нравится, я могу похлопотать перед шефом, покормишься за большевистским.
— Так то ж не я, а Петро шось ни тэ зьив, — смешался Шевченко и до самой группы больше не проронил ни слова.
