Николай Лузан - Между молотом и наковальней
— Так чего вы хотите? — начал терять терпение Сулейман.
— Облегчить страдания наших стариков и детей! — первым заговорил Барак.
— Чего?!
— Капитан, они умирают! — пытался пробудить в нем жалость Гедлач. — Зачем нас испытывать? Зачем?
— Это не я, а Великий Аллах испытывает вас, — процедил Сулейман.
— Мы многого не просим. Дайте воды, — старался смягчить тон разговора Геч.
— Воды?
— Да, детям! А мы потерпим.
— Она осталась только для воинов, и я…
Однако Сулейману не дали договорить, взорвался Барак:
— А мы кто? Я двадцать лет воевал с гяурами! И где эта милость вашего султана?!
— Что-о-о?! Ты что сказал, паршивый пес? — Злобная гримаса исказила лицо Сулеймана.
Он подался вперед, его унизанные перстнями пальцы сжались в кулак, и сокрушительный удар опрокинул князя на палубу. Вслед за ним амбалы обрушились на Гедлача и Геча. Избитые и раздавленные унижением, они возвратились к своим семьям и стыдились смотреть им в глаза. Они, никогда не клонившие головы перед сильным врагом, на этот раз оказались бессильны защитить их от других, незримых врагов — жажды и голода.
Пятый день хождения по мукам горцев подходил к концу. Штиль наконец сменился легким бризом, и басистый зов горна ворвался в монотонный шум моря. Сигнальщик, широко расставив ноги, бодро выдувал заливистые трели. Внизу захлопали двери кают, и топот десятков ног сотряс трапы. Через мгновение матросы подвахтенной команды высыпали на палубу. Вместе с вахтенными они, подчиняясь зычным командам капитана Сулеймана, подобно гигантским черным паукам, стремительно вскарабкались на мачты и рассыпались по реям. Ловко балансируя на головокружительной высоте, с поразительной скоростью и точностью они выполняли команды капитана.
Прошло несколько минут, и фрегат окутало белоснежное облако из парусов. Оно лучилось огромными полумесяцами, напоминавшими простым смертным о величии и могуществе наследника Аллаха на земле — турецкого султана. Он был далеко, а здесь, на корабле, владел жизнями и смертями горцев уже не столько суровый капитан Сулейман, сколько властелины более жестокие и безжалостные — голод, жажда и невыносимая жара. Они — сменяя друг друга, а в последнее время все вместе — изводили свои жертвы. И в этой бесконечной пытке лишь на короткое время наступали паузы.
К вечеру суровая природа ненадолго сжалилась над несчастными горцами и дала им передышку. Уставшее за день солнце нехотя скатилось к горизонту. Жара спала, и палуба, до этого походившая на раскаленную сковородку, начала остывать. Усилившийся ветер наполнил паруса, и они, вздувшись огромными белыми пузырями, накрыли ее сверху и закрыли от солнца. На его порыв фрегат отозвался крупной дрожью, затем дернулся и, погнав носом седую волну, резво поплыл вперед. Спасительная тень и движение воздуха на время облегчили страдания горцев.
С прохладой они медленно возвращались к жизни. Послышался звон посуды, зашуршали переметные сумы и те, кто еще был в силах двигаться, принялись извлекать из укромных мест последние скудные запасы пищи. Журчание воды и слабый запах кукурузных лепешек отзывались на иссушенных солнцем, жаждой и голодом лицах мучительными судорогами. Тут и там зазвучали детский плач и старческое причитание. Первые молили еще об одном глотке воды, а вторые, прикоснувшись к пище, в молитве просили Всевышнего облегчить их страдания.
Гедлач вытащил из-под горки узлов тощую переметную суму, развязал тугой узел и достал со дна затвердевшую, как камень, кукурузную лепешку. Амра постелила под нее платок. Гедлач, стараясь не потерять ни крошки, принялся ломать лепешку на части. Она с трудом поддавалась, ногти царапали затвердевшую корку — и крошки сквозь пальцы сыпались на платок. Затем он достал из бурки, сморщившийся, будто печеная груша, бурдюк с водой. Пальцы бережно, словно это была не пробка, а нежный персик, коснулись ее. Алхаз, потерявший голос от крика, жалобно запищал и исхудавшими ручонками потянулся к Гедлачу.
— Потерпи, малышик. Сейчас, сейчас, — пыталась унять его Амра.
Подсохшая на жаре пробка легко поддалась и вышла из горловины бурдюка. Осевшие на ней бисеринки воды вспыхнули на солнце алмазной россыпью и заставили всех судорожно сглотнуть. Стараясь не уронить и капли, Гедлач передал ее Дауру. Тот бережно принял и, не давая пропасть драгоценной влаге, припал к пробке растрескавшимися губами.
— Амра, возьми, — поднес ей бурдюк Гедлач.
— Сначала Аляс, — предложила она.
Тот вторые сутки лежал пластом.
— Он мужчина. Потерпит.
— Я… я потом, тетя, — еле слышно произнес юноша.
Амра приподняла бурдюк, сделала глоток, на втором остановилась и склонилась над Алхазом. Обхватив губами его почерневшие и превратившиеся в запекшуюся полоску губки, она капля по капле вливала в его рот живительную влагу. Мальчик широко распахнул глазенки, и его маленькое тельце затрепетало. Вода ненадолго возвратила малыша к жизни. Амра, сделав пять глотков, передала бурдюк дочери. Вслед за Апрой Аляс и Даур выпили по три глотка, это была та норма, которую с сегодняшнего утра четыре раза в сутки стал выдавать отец.
Сам он не стал пить, заткнул бурдюк пробкой и предложил:
— Теперь можно покушать.
Руки потянулись к серым кучкам на платке. Амра, облизнув пальцы, собрала крошки и поднесла к губам Алхаза. Тот силился их сглотнуть, но у него не хватало сил, и тогда она, разжевав кусочек лепешки, вложила ему в рот. Малыш сипел и никак не мог проглотить. Коричневая пена выступила на губах, и бедняжка зашелся в кашле. Мучения брата были невыносимы для Даура, он забился под корму шлюпки и принялся грызть свой кусок. Борясь с искушением проглотить целиком, он медленно рассасывал его, стараясь продлить эту иллюзию, заставлявшую на время забыть о голоде. Она длилась недолго, последний крохотный кусочек соскользнул в горло. Прошло некоторое время, и голод снова напомнил о себе, вместе с ним проснулась жажда. Язык опять превратился в терку, и каждое его движение отзывалось болью в горле.
Перед глазами Даура плыли и ломались мачта, фигуры матросов на реях, капитанский мостик с Сулейманом. Его взгляд упал на палубу, и он не поверил своим глазам. У ног сиротливо валялась баклажка для воды. Даур закрыл глаза, а когда открыл, то она не исчезла. Его обостренный жаждой слух улавливал слабое бульканье, и в воспаленном сознании возникали целые реки ледяной, сводящей судорогой зубы воды. Одно движение — и баклажка оказалась бы в его руках. Усилием воли Даур справился с искушением и опять закрыл глаза, но жажда не стала слабее. Горло горело так, будто в него залили свинец. С каждой минутой эта пытка становилась все более невыносимой. Десятки, сотни баклажек кружились журчащим калейдоскопом в горячечном сознании Даура, и рука сама потянулась к баклажке, но пальцы схватили воздух. Фрегат качнуло на крутой волне, и она закатилась под днище спасательной шлюпки. Он проводил ее тоскливым взглядом и, чтобы не искушать себя, перевел взгляд на капитанский мостик.
Ветер трепал разлохмаченную шевелюру капитана Сулеймана и надувал пузырем расстегнутую рубаху. Перед ним на подносе стоял глиняный кувшин с водой. Расплескивая ее, Сулейман налил полный стакан и принялся жадно хлебать. Даур тоскливым взглядом сопровождал каждый глоток, а рука сама поползла под днище шлюпки. Чужие, непослушные пальцы нащупали баклажку и выдернули пробку. Иссохшие губы припали к горлышку, и теплая с горьковатым привкусом жидкость хлынула в горло. Он поперхнулся и зашелся в кашле.
— Даур?!
Отчаянный крик Шезины заставил его оцепенеть.
Ее горестные стоны подняли на ноги соседей. Шезина силилась что-то еще произнести, но ее душили слезы, а с растрескавшихся губ срывались лишь обрывки слов. Все взгляды сошлись на Дауре. В одних он видел презрение, в других — укор, но ни у кого не находил сочувствия. В нем все помертвело. Рука, сжимавшая баклажку, безвольно разжалась, она упала на палубу, и слабая струйка пролилась на доски. Прошла секунда, другая — и от лужицы осталось лишь серое невзрачное пятно.
Шезина тихо всхлипнула, без сил опустилась на колени и, потрясая баклажкой, повторяла как заклинание:
— Вода! Вода!..
Первым не сдержался ее племянник Кемал и бросил в лицо:
— Ты не мужчина, Даур!
Его дед — старый воин — тяжело вздохнул, посмотрел исподлобья на Гедлача, но ничего не сказал. Тот потемнел в лице, и с его губ сорвалось:
— Шакал!
Даур был раздавлен и не находил сил поднять головы, чтобы посмотреть в глаза отцу.
— Гедлач, прости! Это же твой сын! — бросилась умолять мужа Амра.
— Кто?.. — больше у него не нашлось слов.
— Что нам делать? Что?! — причитала Шезина и потерянно вертела баклажку.
— Прости нас, если можешь, и возьми нашу воду, — прошептала Амра.
