Алексей Рындин - Где не было тыла
Однажды ко мне зашел Яков Евдокимов. «Семерке» его рекомендовал Иван Сучков, знавший Евдокимова по фронту как старшего политрука, а в прошлом — политработника.
— Пойдемте к нам, хочу кое–что показать, — сказал Евдокимов.
Мы пошли. Взобрались на третий ярус нар. В потемках он показал мне обычный фашистский плакат, один из тех, какие сигуранца щедро развешивала во всех бараках. На них изображались карикатуры на бойцов Красной Армии в таком фантастическом облике, который и буйный разум сумасшедшего не в силах придумать. Вначале пленные эти плакаты срывали и уничтожали, но после того, как за это некоторые жестоко поплатились, перестали на них обращать внимание.
— Ну, так что? — не понял я.
Евдокимов показал обратную сторону плаката, и все стало ясно. На чистой стороне листа четко выделялись два слова: «Стенная газета». Вначале шла передовая, затем три колонки шуточных рассказов, юмореска на Гитлера и Геббельса и подпись: «Редакция».
— Трое нас в редакции. Сами все и делали, — сообщил Евдокимов, видя мое изумление. — Завтра вывесим, пусть читают.
— Ну а если сигуранца пронюхает?
— А мы тогда перевернем натуральной стороной, скроем написанное, а уйдут охранники — написанное на свет…
Я посмотрел на его растрепанную, с черным отливом шевелюру, в голубые искренне радостные глаза.
— Бери газету в карман и идем к Денисову, — предложил я.
У Денисова мы застали Володаренко. Все четверо забрались на третий ярус нар. Денисов выслушал, посмотрел, прочитал и произнес:
— Молодцы, хорошея работа! Говорю как газетчик!
— Виктор Михайлович, — обратился я к Володаренко, — сейчас эту находку нужно внедрить и в другие бараки, попытаться создать там редколлегии.
— А ты, Иван Дмитриевич, — обратился я к Денисову, — подумай над созданием ежемесячного рукописного журнала. Ты журналист — тебе и карты в руки…
Потом ко мне пришел Иван Дмитриевич, и мы долго размышляли о содержании журнала, намечали, кого можно привлечь к работе над ним, определили темы материалов первого номера.
Я видел, как своим характерным угловатым почерком увлеченно писал что–то Денисов. Он чему–то улыбался, куда–то спешил, его душа была покорена этой необыкновенной идеей. Оружие журналиста — слово — опять будет разить врага. Севастопольцы, читавшие на фронте его репортажи и очерки, завтра опять прочтут статьи Ивана Денисова.
Иван Дмитриевич сидит передо мной. И я вспоминаю, как в дождливый, пасмурный день 5 января 1943 года мы с ним отправились на первое собрание подпольщиков. Он шел впереди, длинный и худой, на. голове летная пилотка с опущенными наушниками, ноги обмотаны тряпьем, деревянные колодки скользят по грязи, хлопают по воде…
Выпуском журнала были заняты все члены комитета, хотя редактором и был утвержден Денисов. Для оформления журнала нашелся и художник. В бараке старшего комсостава я давно обратил внимание на человека, который все время кропотливо занимался рисованием каких–то причудливых пейзажей, а в основном работал над странными фрагментами сооружений восточного стиля. Я заинтересовался этим увлечением узника лагеря и выяснил, что майор Георгий Лежава — грузинский архитектор, один из авторов проекта павильона Грузинской ССР на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве.
Теперь, думая об оформлении журнала, я вспомнил грузинского художника. Поговорив обо всем, наконец спросил моего нового знакомого:
— А взялись бы вы оформить рукописный журнал военнопленных, который мы сейчас готовим?
Лежава оторвался от своей работы, поднял на меня темно–синие глаза, в которых искрилось недоумение. На него, видимо, ошеломляюще подействовал необычный вопрос, и он подумал: «Можно ли этому незнакомцу довериться?» И наконец решился:
— Конечно, могу. А какой журнал? — поинтересовался он.
— Журнал должен содержать политические и художественные произведения. Вот в этом–то и гвоздь. Не вызывает ли это у вас опасения? Дело в том, что в случае какой–либо неудачи лица, причастные к его выпуску, подвергнутся строгому наказанию…
— Что вы, что вы, товарищ! Я беспартийный интеллигент. Но я советский гражданин. Будьте уверены.
Никогда не забуду эти так хорошо сказанные слова. Они меня тронули. Лежава стал сотрудником журнала.
…В 50‑х годах мне довелось быть в Тбилиси на встрече со своими соратниками по подполью. Они показали мне Дворец правительства Грузинской ССР и сказали, что это монументальное сооружение построено по проекту нашего боевого друга Георгия Лежавы. Я тогда подумал: «Какую душевную силу надо иметь, чтобы после фашистской неволи, участия в боях за освобождение Будапешта, вернувшись на Родину, создать такое великолепное произведение искусства». А потом, уже из газет, узнал: Георгий Лежава разработал проект мемориальной библиотеки, названной именем одного из ученых Грузии, и безвозмездно передал его в дар городу.
Первый номер журнала вышел в свет. Он был тепло встречен всеми узниками и сыграл большую роль в патриотической работе, в объединении всех военнопленных на борьбу с врагом.
К ЗАВЕТНОЙ ЦЕЛИ
Мы перешагнули рубеж 1944 года. Приближалась весна, а с нею и заветная цель, ради которой мы так упорно и настойчиво работали, подготавливая людей на рискованный, но единственный путь к свободе.
…В пустом, стоящем в стороне бараке собралось двенадцать человек, в том числе В. В. Хазанович. Я кратко сообщил решение подпольного комитета о начале восстания. Эти слова были встречены гробовым молчанием.
Это меня насторожило. Хотя я подробно остановился на этапах вооруженного восстания и оборонительных действиях на марше в сторону Карпат, однако не мог предусмотреть, какое место нашего плана окажется самым уязвимым.
Потом началось обсуждение. Первым выступил полковник Н. С. Скворцов, бывший командир танковой бригады:
— С планом вооруженного восстания я в основном согласен, — сказал он и повернулся ко мне: — Но хочу знать, кто будет стоять во главе нашего вооруженного отряда?
Кандидатура командира уже была обсуждена комитетом.
— Лично я считаю наиболее подходящим человеком — продолжал Скворцов, — полковника Хазановича.
— Правильно! — послышались реплики.
Выступили несколько человек. Все они поддержали идею восстания. Собрание шло оживленно. Однако не обошлось без конфуза. Последним в прениях выступил майор А. М. Федорович, который без обиняков заявил:
— План восстания поддерживаю, но я лично не буду ждать, пока подготовят тоннели за проволоку для общего ухода из лагеря. Я сам уйду, раньше намеченного плана, — и сел.
Собрание не сразу пришло в себя, услышав заявление человека, который в лагере был известен как заядлый сторонник одиночных побегов. На него сразу ополчились Скворцов, Пляко, Шамов и другие, возмущаясь тем, что несвоевременный побег Федоровича может помешать освобождению всех.
В конце концов собрание поручило «семерке» детализировать план и на всякий случай готовить тоннели за проволоку. Возглавить эту работу поручили Шамову.
Сроки выхода из лагеря отводились на середину апреля.
Особо тщательно была подобрана группа разоружения лагерной охраны.
Шла вторая половина марта. Кое–где еще лежал снег, по ночам талые лужи сковывал легкий морозец, но безудержная весна уже стояла на дворе. Пелену серых тяжелых туч все чаще разрывало солнце, у проволочного забора робко тянулись к свету и теплу зеленая полоска травы, упруго набухшие почки. Люди выползали на широкий двор, щурясь от яркого света и подставляя бледные, исхудалые лица навстречу солнцу.
Весна заставила нас от слов перейти к делу. Началась прокладка тоннелей сразу из–под шести бараков и одной заброшенной уборной. Работы велись только днем, когда в бараки не заходили сантинелы.
Какую самоотверженность, веру в успех задуманного проявляли товарищи, показывает такой пример.
Как–то к нам пришли лейтенанты Иван Сучков и Петр Андрющенко. Оба они земляки, кубанцы, белокурые, немного похожие друг на друга. Улыбаясь, один из них заявил:
— Вот решили для ускорения работы соревноваться: кто больше прокопает за день.
— Мы в разных сменах, — уточнил другой. — Я берусь сделать два метра.
— А не много ли? — спросил Шамов, удивленно посмотрев на парней.
— Много, но выполнимо! — откликнулся Сучков.
— А конспираторы вы плохие, — заметил я, сбивая с его плеча желтую глину, — увидит кто, сразу все поймет…
Пока Шамов разговаривал с ребятами, я смотрел на Андрющенко. На его круглом лице из–под пилотки к уху сползал широкий розовый рубец, а у края глаза полумесяцем выделялся другой. Я знал происхождение этих рубцов. Вспомнился путь от Ченстохова в Румынию…
У чехословацкой границы тревожным шепотом ожил наш вагон. То один, то другой протискивался к окну и долго смотрел на леса и горы, которые со всех сторон обступали полотно дороги. Лучшее место для побега и придумать было трудно.
