Алексей Рындин - Где не было тыла
— Как «заболеть»? — удивились мы.
— А это уж моя забота… Нужно попасть в бухарестский госпиталь…
Аветисян ушел, оставив нас в недоумении. Но вскоре мы поняли, что задумал наш доверенный. Он решил изучить симптомы менингита и симулировать болезнь.
Через некоторое время Аветисян «серьезно заболел». В течение многих дней он валялся на нарах, стонал, отказывался от пищи и вскоре настолько отощал, что врачи были вынуждены положить его в санчасть, где за ним присматривал вовремя предупрежденный нами врач из числа пленных. Два консилиума специалистов подтвердили наличие менингита и нашли необходимым отправить больного на лечение в Бухарест.
Но об отправке в столицу «больного менингитом» узнал один из пленных, люто ненавидевший Бабкена Алексеевича. Наш человек при штабе лагеря сообщал, что на имя коменданта Поповича поступил донос, в котором говорилось, что Аветисян пытается использовать отправку в Бухарест для побега в Советский Союз. Подчеркивалось, что Аветисян — активный пропагандист большевизма в лагере.
Обо всем этом мы успели предупредить Бабкена Алексеевича, но было поздно. Сигуранца арестовала больного и из санчасти перевела в карцер на бессрочное заключение.
Этот провал мы восприняли очень болезненно и сейчас же приняли меры. Обратились к коменданту лагеря, требуя созыва нового консилиума с участием специалистов из гарнизона, врача из числа пленных и старшего лагеря. Попович консилиум созвал.
По рассказу нашего врача, Аветисян имел такой вид, что члены консилиума единодушно решили, что он уже не жилец на этом свете.
«Менингит» подтвердился, и Аветисян был отправлен в Бухарест раньше намеченного срока.
ПЕРВАЯ ПОБЕДА
Стояли ветреные октябрьские дни. По плацу лагеря шелестящим роем кружились листья акации. На крышах бараков хлопал плохо прикрепленный толь. На трапеции, сколоченной из нетесаных бревен и очень похожей на виселицу, медленно раскачивались толстые канаты. Они звякали ржавыми кольцами, как бы предвещая какую–то беду. Все это нагнетало безысходную, сжимавшую душу тоску.
Раскурив четвертинку сигареты, я смотрел, как Маслов — мой сосед — тщательно подготавливает свою двухсотграммовую консервную банку для получения мункаре[13]. Он тщательно протирал ее тряпочкой, осматривал, продувал и снова тер. Спрятав тряпочку в карман, тяжело дыша астматическими легкими, посмотрел в окно. На плацу уже появились любители утренней зарядки, в основном это были те, кто упорно готовился к побегу.
Каков он человек, этот Маслов, я узнал лишь недавно. Попал в плен, когда занимал должность комиссара эвакогоспиталя. Я прибыл на фронт, имея то же воинское звание — старшего батальонного комиссара, что и он. Мы скоро нашли общий язык. Маслов не проявлял активности в подготовке к побегам, сторонился патриотической работы. Он, конечно, догадывался о моем участии в этом опасном занятии. «Значит, по состоянию здоровья не может нам помочь», — думали мы.
Однажды я предложил ему выступить с беседой. Маслов посмотрел на меня и выдавил, будто не понимая, о чем речь:
— Зачем? Я жить хочу! Да и что могут сделать ваши политбеседы!..
Через несколько дней я снова обратился к нему с тем же предложением и получил почти такой же ответ.
В барак вошел Шамов. Поздоровавшись, промолвил:
— Воронцов с товарищем бежали.
— Когда? — спросил я. — Странно, никакого шума, неужели охрана еще не обнаружила проход?
— Ушли ночью. Попович и сигуранца уже осматривают проволоку. Установили, из какого барака ушли люди.
О том, что полковник Н. М. Воронцов с товарищем собирался бежать, знала не только «семерка». Ему было уже под пятьдесят, маленького роста, с черными усами, лицо светлое, приветливое. На последней встрече со мной он похвастался своей приведенной в «порядок» шинелью и еще сносными сапогами.
— Сгодятся в походе, — уверенно заявил он, — и табачок, и иголка с ниткой…
— А как поход, выдержите? — спросил я.
— Дай только вырваться, а там силы найдутся.
…Через час после ухода Шамова на плацу появился комендант лагеря, дежурный офицер и два сантинела. Они шли прямо в помещение, где жил Воронцов. В нашем бараке горячо обсуждалось ночное происшествие, кто–то сообщил, что Попович арестовал двух соседей Воронцова по нарам и старшего по бараку за «содействие» беглецам.
От соседнего барака комендант направился к нам. Хазанович, стоявший у окна, подал команду встать.
— Буна зиуа[14], домнуле колонел, — приветствовал комендант Хазановича. — И через переводчика начал выговаривать: — Нет дисциплины, плохо работают старшие бараков, не предупреждают побегов… Русские пленные не признают моих приказов о круговой ответственности за нарушение режима. Вы тоже, старший по лагерю, потворствуете этому!
— А я лично не присягал вам на верность и не брал на себя ответственность за побеги из лагеря, — четко отшил Хазанович.
Комендант, выслушав перевод, закричал:
—. Как это не берете на себя ответственность? Вы кадрируете распоряжение администрации?
— Ваше дело охранять, а наше дело бежать, — резко ответил полковник.
Казалось, Поповича хватил паралич. Он онемел, уставив большие черные глаза на старшего лагеря.
— Следуйте за мной, — выкрикнул он и быстро направился к выходу.
В бараке поднялся гвалт. Плац опустел. Пленные, встревоженные арестом старшего лагеря, разошлись по баракам. Не прошло и двадцати минут, как со стороны административного двора затрещала пулеметная стрельба, I подошел к окну. На плацу от пуль взрывались га«М*ые султанчики, затем стрельба перешла на бараки.
Кто–то крикнул:
— Ложись! — Все бросились на пол. Затрещали пулеметы и с полевой стороны лагеря.
Шевченко, присев на нижние нары, заметил:
— Попович вошел в раж коменданта — объявил войну заключенным. Вот это и есть для него фронт…
В этот момент ко мне подбежал Маслов и, заглядывая в глаза, затараторил:
— Что, что, любуешься? Твоя работа… Заварил кашу? А люди будут за тебя расхлебывать?
Я посмотрел на этого запуганного человека, на его «шпалы» в петлицах и не сдержался:
— Кашу заварил комендант от своего бессилия и самодурства. А вот нашу «кашу», Маслов, вы еще не пробовали…
— Ты меня, Маслов, удивляешь, — заговорил Шевченко, Повернувшись в мою сторону, он продолжал: — вы оба как будто росли на одном дереве, а вот плоды получились разные…
Стрельба продолжалась минут пятнадцать. Где–то за бараком послышалось:
— Помогите! Есть убитые!
Но в это время от комендатуры уже бежали сантинелы с носилками. Оказался убитым, тбилисец капитан Григорий Гянджумчев, а раненым — капитан из Гори Александр Сегмалов.
П. Я. Собецкий
Г. А. Кухалейшвмли
Арест группы офицеров и обстрел лагеря явились для военнопленных чрезвычайным событием. Не было никакой гарантии, что не вспыхнет стихийное, опасное для сотен людей восстание. Комитет собрался, чтобы оценить обстановку и принять меры против разнуздавшегося Поповича.
Вскоре перед строем военнопленных появился комендант со своей свитой. Начальник сигуранцы Григореску начал читать приказ:
— Коршунов, выходи, Собецкий… — и пошло.
Через несколько минут в центре плаца под конвоем сантинел стояли сорок пять арестованных. Под охраной они были направлены на комендантский двор и заперты в изолятор. Из «семерки» арестованным оказался лишь я.
В штабе комендатуры царила нервозная обстановка.
Вокруг лагеря было усилено наблюдение, выставлены пулеметы, появился дополнительный патруль.
В первую ночь некоторые предлагали, пользуясь растерянностью лагерного командования, разоружить охрану и уйти в Карпаты, захватив оружие и необходимое количество продуктов. Другие говорили: «Надо учесть, что более половины людей настолько слабы и больны, что вряд ли сумеют уйти из лагеря, а оставшись здесь, погибнут от расправы. Не забывайте, что невдалеке стоит артбатарея, лагерные пулеметы нацелены на бараки. Погубить сотни людей — это неразумно».
ЕСТЬ СВОЯ ГАЗЕТА
Завихрилась снежная, с редкими солнечными днями суровая зима. По ночам за стенами бараков завывал леденящий ветер, люди вслушивались в его лютую песню, кутались в свои рваные одежды.
В эти зимние дни в бараках часто появлялись лекторы — «чужаки». В вечернем полумраке их лица трудно было рассмотреть. Закончив выступление, «чужак» обычно сообщал последнюю сводку Совинформбюро, а затем незаметно исчезал.
Слушатели расходились по своим местам и подолгу размышляли об услышанном, с трепетным волнением спрашивая себя: «Где она, родная Москва? За какими заснеженными холмами, скованными льдом реками, заиндевевшими перелесками и полями находится? Далеко Москва! Далеко Родина! Многие сотни километров отделяют узников от своей Отчизны. Между ними холодные ночи, буранные заносы, болотные ловушки, огненные линии передовых рубежей».
