Януш Пшимановский - Четыре танкиста и собака
– Большое спасибо…
– А наш командир подумал сейчас, в чьем саду хлопец эту ветку сломал, – произнес Елень.
Из люка механика высунулась лохматая собачья морда.
– О боже, и собаку с собой возят! И она в армии служит?
– А как же! Шарый, к ноге! – Янек махнул ему рукой, и пес, радостный, выскочил на шоссе.
– Даже собаку привезли… Польскую, – пошло по кругу. – Слышите, как лает? Прямо, как мой Азор.
– Дорогу, дайте дорогу, пропустите Марпинову!
Гомон постепенно утих. Двое подвели под руки старую женщину, с морщинистым лицом, с бельмами на глазах. Она медленно переступала, держа руки вытянутыми крест-накрест перед собой. Люди умолкли, и было слышно, как она шепотом повторяет:
– Хлопцы наши, солдаты, сыночки…
– Она не видит, – объяснил старый крестьянин, тот самый, который не поверил, что Саакашвили родом из-под Сандомира. – Вон туда поглядите, там вторая от края ее халупа стояла, а теперь ее нет. Гитлер спалил. Дайте ей руками пощупать, пусть убедится, что поляки пришли.
Василий с башни бросил полевую фуражку. Кос поймал ее на лету и подал старушке. Та водила ладонями по сукну, по верху, нащупала пальцами металл.
– Орел… Боже милостливый… Наши солдаты! Бог дал, дождались…
– Юлька! – крикнула женщина, выливая остатки молока из ведра в кружку. – Принеси собаке миску картошки, около печки стоит. Да живее, бегом!
Юлька обернулась быстро, а Шарик управился с едой еще быстрее. И как раз вовремя: привал кончился. Впереди подали сигнал флажками, и вдоль колонны понеслось гудение заводимых моторов, нарастающее, как волна.
– В машину!
С места трогались осторожно, чтобы кого-нибудь не задеть. Крестьяне снимали детей с танков, за уши, за вихры вытаскивали из-под гусениц.
Колонна снова шла на запад. Вдалеке, у самого горизонта, были видны башня Люблинского замка и колокольни костелов.
Янек Кос сидел на месте механика, вел танк. Хотя он не верил тому, что семь тысяч погибло на Вестерплятте, ему все-таки стало грустно. Печальный Саакашвили на его сиденье в углу играл с Шариком. Василий из башни соскользнул вниз к ним, присел между сиденьями.
– Механик, чего нос повесил?
– У собаки большая радость, а маленькое огорчение не в счет. Был Шарик, а теперь Шарый – Серый, значит, и все в порядке. А я? По-польски говорить не могу. Как быть? Отец трубочист из-под Сандомира… Какой Саакашвили лучше: настоящий или выдуманный?
– Погоди, сейчас времени нет каждому объяснять по дороге, но люди сами поймут, что к чему, – спокойно продолжал Семенов. – Выучим польских танкистов, войну закончим и домой вернемся… Поймут…
– Когда домой поедем, поймут? Это поздно.
– Может, позже, может, раньше. Сейчас не в этой дело. На фронт едем.
Однако бригада не сразу отправилась на фронт. Танкисты расположились за Люблином и несли в самом городе службу, охраняя заводы и склады, патрулируя днем и ночью на улицах. Были в Люблине жители, которые сразу принимались за работу, не спрашивая о плате, приносили из дому инструменты, ремонтировали двигатели и станки. Этих надо было поддержать. Находились и такие, которые срывали замки с дверей магазинов и складов, брали то, что еще вчера принадлежало немцам, а сегодня, как они считали, не принадлежало никому. Этого нельзя было допускать. Ночью над городом пересекались лучи прожекторов, обшаривавших небо: не крадутся ли по нему чужие самолеты. В ночном городе пересекались маршруты патрулей, осматривавших улицы: не крадется ли по ним кто чужой.
После первых приветливых встреч, цветов, улыбок, радостно протянутых навстречу рук теперь на лицах людей можно было прочитать разное. Одни говорили: «Новая армия – новая власть, землю дает крестьянам». Другие выражали иные мысли: «Новая армия – новая власть, землю у владельцев отбирает».
За несколько часов до освобождения города, в тот момент, когда советские подразделения подошли к первым домам, гитлеровцы уничтожили в Люблинском замке заключенных и заложников. От танковой бригады был направлен для участия в их погребении и отдания последних почестей взвод. Янек хотел тоже идти, просил, чтобы его отпустили, но поручник не разрешил, заявив, что есть дела – нужно танк привести в порядок. А после выяснилось, что и дел-то никаких особых не было, просто, видно, не хотел отпустить, и все.
Так в лагере в различных занятиях прошло, наверное, дня три. И вот однажды, это было после обеда, Кос, который обо всем узнавал первым, прибежал и сообщил своему экипажу:
– Машина отправляется в Майданек. Тот самый грузовик, что кухню возит. Кто хочет, может поехать посмотреть.
– Не хочется, – ответил Семенов. – Насмотрелся один раз такого, потом два дня даже есть не мог.
– А мне бы хотелось там побывать… И на кладбище на обратном пути заглянуть можно… Раз не хотите, можете оставаться…
– Ладно, едем все вместе. Один не поедешь.
Поехали. Проволочное ограждение. Провода. На них белые таблицы с надписями по-немецки, с нарисованными черепами и скрещенными костями. За проволочными ограждениями – длинные низкие бараки, грязные и вонючие. Здесь же огромные склады с грудами человеческих волос, очков, кукол.
Самое страшное здесь – куклы. Одни изящные, в аккуратно сшитых платьицах, с приклеенными ресницами; другие просто тряпичные, с лицом, нарисованным углем. На самом верху кучи – плюшевый мишка без правой лапы и с одним глазом-бусинкой. Эти куклы были страшнее печей, в которых жгли трупы.
Танкисты молча ходили по территории концлагеря. Слова и разговоры казались здесь неуместными.
Если бы сейчас кто-нибудь незнакомый посмотрел на Янека, то не догадался бы, что это солдат, в документах которого было записано, что ему восемнадцать лет, и тем более не догадался бы о том, что этому парню на самом деле всего шестнадцать.
Елень сжал свои огромные руки в кулаки, так что даже пальцы побелели. Григорий что-то шептал по-грузински, а Василий прищурил левый глаз, и его взгляд стал темным, как облачная ночь.
Около лагерной канцелярии они встретили человека в полосатой, в заплатах, одежде узника, с номером на ней.
– Вы здесь были? – спросил Янек.
– Был.
– Многих людей знали?
– Многих, но в основном только по номерам, редко по фамилии.
Янек больше ни о чем не стал спрашивать. Они вернулись к воротам. Еще издали услышали тоскливый вой – это Шарик, привязанный за ошейник к кабине грузовика, выражал неудовольствие и беспокойство, наверное, чувствовал в воздухе запах смерти.
Взобравшись в кузов машины, они увидели в углу повара, капрала Лободзкого. Сюда он ехал в кабине, а сейчас вышел из лагеря раньше других и теперь, сидя под брезентом, отвернувшись, плакал.
– Что с тобой? – спросил Елень.
– Оставь, – ефрейтор из мотопехоты потянул Густлика за рукав. – Он ведь из Люблина. Нашел здесь пустой дом. Даже не пустой, а хуже: чужие люди в нем живут. А его семьи нет больше. Их, наверно, забрали и прямо сюда…
Грузовик тронулся и покатил по ровному шоссе к городу. И чем дальше они отъезжали от ограждения из колючей проволоки, тем, казалось, больше солнца попадало под брезентовый верх кузова, тем энергичнее и смелей трепал его ветер. В Люблине уже привыкли к присутствию воинских частей, но и сейчас жители все так же горячо приветствовали воинов, махали рукой проезжавшему грузовику с солдатами. Некоторые, правда, проходили мимо с равнодушным видом, озабоченные своими делами.
Город был невелик, вскоре он остался позади. Машина свернула на полевую дорогу, ведущую к фольварку, вокруг которого в рощицах и зарослях кустарника стояли танки.
Проехали светло-зеленую березовую рощу, подступавшую прямо к дороге. В этот момент Елень спросил:
– Ну как, вылезаем? Это уже здесь…
– Не стоит, – отрицательно покрутил головой Кос.
– Ты же хотел!.. – удивился Густлик.
Как всегда, распорядился Василий. Он энергично постучал по железной крыше кабины. Шофер притормозил, остановился, и Семенов подал команду:
– Экипаж, из машины!
Спрыгнули все – четыре танкиста и Шарик. Грузовик покатил дальше, а они пошли по тропинке вдоль опушки березняка в ту сторону, где виднелась невысокая каменная стена с открытыми сейчас железными воротами. Навстречу им вышел сгорбленный человек в спецовке, вымазанной в глине.
– Вы к кому?
– А ты кто? – спросил его тоже не очень любезно Елень.
– Я могильщик, – ответил тот, сменив тон.
– Мы к тем, кто похоронен здесь в сентябре тридцать девятого…
– А, так это просто, прямо вот по аллейке. Нигде сворачивать не надо, пойдете прямо посредине до самого конца кладбища. Они там в два ряда под стеной лежат, на песочке.
Могильщик бросил взгляд на Шарика, который прыжками выскочил из березовой рощицы, подбежал к танкистам и стал ласкаться.
– Эта собака с вами? – забеспокоился он. – С собакой нельзя, это же кладбище. – Глаза его забегали, лицо стало красным то ли от охватившего его гнева, то ли от возмущения. – Тут люди лежат на освященной земле, вечный покой дал им господь…
