Януш Пшимановский - Четыре танкиста и собака
Еще не осмотревшись в темном помещении, генерал грозно спросил:
– Вы что, с ума сошли, Шавелло?
– Нервы… – всхлипнул голос из-за стены.
– Война кончилась, так вы теперь в своих хотите стрелять?
Старший сержант, вытянувшись по стойке «смирно», начал объяснять:
– Да я ж всю ночь старался… Рот сделал из апельсина, нос и глаза из орешков, волосы из шоколада, волнистые, а они ножом в самое лицо…
– Он махнул рукой, видимо смирившись с судьбой.
Слова на какое-то время потонули в слезах, но он взял себя в руки и до конца объяснил:
– Я ж портрет дорогого генерала на торте сделал, а они сожрали, и никто не увидел…
– Выпустить, – приказал командир и, посмотрев сердитым взглядом на танкистов, пошел в сад.
– Пан Константин, мы не умышленно… – Кос протянул руку, предлагая мир.
– Как можно было разглядеть, что портрет? – примирительно произнес Вихура.
– Если смотреть, так можно было… – всхлипнул Шавелло, сжимая руку Янека. – Теперь уже не вернешь. Но если бы за руку меня не придержали… – Застегивая ремень, он отошел в сторону, чтобы окончательно успокоиться.
За ним в двух шагах двигался Юзек.
– Теперь несколько дней и думать нечего просить пропуск, – заметил Кос.
– А ты сам разреши. Мы махнем с Франеком, быстро обернемся, – предложил Елень.
– Разреши ему, – поддержал друга Григорий.
– Отсюда и тридцати километров не будет, а то потом, как двинемся, трудно будет вернуться, – доказывал Вихура. – Я специально ни капли не пил сегодня…
– Хорошо, – согласился Янек, – но только чтобы к рассвету вернулись.
Они исчезли, словно их ветром сдуло. Саакашвили напомнил Янеку про письмо от Маруси.
– Покажи – может, вместе поймем.
Не желая возвращаться к столу, они через сад пошли в поле, присели на траве под кустом терновника, и там, под аккомпанемент наполненных весенней радостью песен жаворонков, Янек начал читать Григорию письмо:
– «Любимый! Не знаю, удастся ли нам когда-нибудь отблагодарить Лидку за то, что она для нас сделала. Я прошу и тебя, и весь экипаж – не приезжайте в госпиталь…»
Кос остановился и спросил:
– Ничего не понимаю. А ты?
– Не все, – вздохнул Саакашвили. – Наверное, они из-за этих опаленных волос не хотят, чтобы мы приехали. Что Лидка сделала для вас
– не знаю, но другой такой девушки днем с огнем не сыщешь…
Уже час вездеход Вихуры трясся по разбитой лесной дороге, подпрыгивая на выбоинах, корнях и камнях.
– Проклятая дорога, – ругался Елень, ухватившись за ручки, чтобы удержаться на месте.
– По шоссе без пропуска далеко не уедешь, – буркнул Вихура, сидевший за рулем. – Самое худшее еще впереди, потому что, как ни крути, а придется переезжать через главную дорогу на Костшин и Познань, а по ней сплошным потоком войска идут.
– Но ждать больше нельзя. Привезем Гонорату к Марусе в госпиталь, и они все трое вместе вернутся в Польшу. Я боюсь ее потерять…
– Неизвестно, ждет ли она еще, – поддел его Вихура.
– Смотри лучше, как бы с дороги не сбиться, – произнес в ответ Густлик.
С минуту ехали в молчании. Лес редел все больше, и вскоре машина, преодолев неглубокий ров, проехала между деревьями и остановилась в тени разросшихся кустов орешника.
Левее, метрах в двадцати, на выжженном, выкорчеванном участке, парнишка лет пятнадцати, в длинноватом балахоне, вел под уздцы коня с выпирающими сквозь шкуру ребрами. Старик, в рубашке с закатанными рукавами, в военных брюках и полевой шапке, на которой остался след от отпоротого спереди гитлеровского орла, шел за плугом. Закончив борозду, они остановились, чтобы отдохнуть и посмотреть с небольшого пригорка вниз, на широкое шоссе, по которому, подобно быстрой, неспокойной реке, несся поток войск.
Вихура выключил мотор, и сразу же сквозь шум и рев машин они услышали веселые, залихватские голоса, сопровождаемые стуком копыт. Узнав мелодию, они начали различать слова:
От Берлина еду, сабельку точу, сабельку точу, Вынеси платочек, моя дорогая, я тебя прошу.
Они посмотрели друг на друга. Вихура бросился к машине, вытащил из-под сиденья бинокль и, посмотрев в пего, отдал Еленю.
– Он.
– Верно, – подтвердил Густлик. – Надо бы подъехать, руку хоть пожать.
– Так сразу влипнем. Нужно выждать момент и потом перескочить дорогу на полном газу.
В бинокль отчетливо был виден едущий во главе отряда усатый командир, теперь уже не вахмистр, а поручник Калита. Узнать его было нетрудно, хотя на щеке появился новый шрам, но зато и медалей на груди прибавилось. В первой тройке в середине ехал гармонист, а по бокам обладатели самых мощных глоток в разведывательном эскадроне.
За белый платочек, за белый платочек дам перстенечек…
Еще и хлеб не созреет, лес не поседеет, А я уж тебя, а я уж тебя возьму себе в жены.
Песню уланов все больше заглушал шум моторов. Бригада тяжелой артиллерии приближалась к перекрестку дорог. В открытых вездеходах ехало командование, на тягачах – трактористы и командиры орудийных расчетов, а на лафетах, словно воробьи на заборе, – артиллеристы.
Под брезентом грузовиков, перевозящих боеприпасы, было битком набито всякого солдатского имущества, а на бортах белели недавно написанные лозунги: «Встречай, родина!», «Победили в бою – возродим родину!»
Написаны они были заранее, потому что солдат уже знал, что не прямой дорогой и не сразу вернется домой.
Елень перевел бинокль в сторону и прочитал на дорожном указателе у перекрестка две крупные надписи «БЕРЛИН» – латинскими буквами и кириллицей, острые концы досок показывали, откуда двигаются войска. Напрямую до Костшина было 20 километров, до Познани – 207, но польские части, как кавалеристы, так и артиллеристы, сворачивали в сторону Франкфурта, Котбуса и Шпремберга.
Потянулась еще колонна орудий, а мимо нее сбоку стремительно промчалась рота мотоциклистов, и Густлик подумал, что если бы не поднятая пыль, то он разглядел бы среди них подпоручника Лажевского.
Сразу за орудиями двигался советский гвардейский стрелковый полк. Впереди – командование при орденах и Знамя, а за ним разведчики, певшие песню о Катюше и расцветавших яблонях и грушах и присвистывавшие после каждого куплета.
Советские солдаты шли маршем на Познань, а рядом с ними – польские во главе с командиром полка. Колонна поворачивала на юг, напевая:
Вот вернемся из Берлина, из Берлина, Выйдет нам навстречу красавица дивчина.
Песни перекликались, сливались, накладывались одна на другую, как когда-то на той сибирской станции, где встретились Елень и Янек. Солдаты соседних колонн перекликались, обменивались папиросами и табаком. За пехотой, ревя моторами, ползла колонна танков в тучах пыли. Она остановилась, чтобы пропустить через перекресток остатки замыкающего батальона.
Войска шли, а Елень и Вихура все сидели в своей машине, замаскированной кустами орешника. Тени стали длиннее, солнце пригревало спины, и Густлику становилось все тоскливее.
– До второго пришествия, что ли, тут думаешь сидеть? – спросил он Вихуру.
– Пока на шоссе не образуется пробка – и думать нечего.
– А если не образуется?
– Идет столько машин, так что какая-нибудь должна остановиться, – убежденно заверил его Франек.
Ждали еще четверть часа в напряженном молчании, а затем оказалось, что Вихура знает законы, действующие при массовом передвижении техники по дорогам. Примерно в полукилометре от них в сторону Берлина что-то произошло: какой-то тягач с орудием или автомобиль с прицепом встал почти поперек двигавшегося потока, два других пытались его обойти одновременно и плотно заткнули узкое горло свободного проезда. Сзади поток напирал, накапливался, а впереди поредел – появился просвет.
– Держись крепче за ручки, – посоветовал Франек Густлику, заводя мотор.
Они рванулись с места как на спортивных автогонках. По песчаной узкой дорожке проскочили в облаке пыли выкорчеванный участок, с визгом тормозов убавили скорость у кювета, переехали через него и, непрерывно сигналя, протиснулись сквозь пехоту.
Резким поворотом Вихура избежал столкновения с грузовиком, водитель которого считал, что раз он едет по главной дороге, то ему не следует сбрасывать скорость. По мостику, продырявленному артиллерийским снарядом, съехали на боковое шоссе, удалились от главного, и только тогда, вытирая пот со лба, капрал перевел дыхание.
– Я думал, что меня этот грузовик долбанет, и тогда не миновать мне «фитиля» от начальства. – Он обратил внимание Густлика на указатель с надписью «РИТЦЕН». – Смотри, уже близко.
Силезец от радости стукнул его по спине, машина вильнула в сторону и налетела на каменный оградительный столбик.
– Холера бы тебя взяла! – выругался Франек, останавливая машину. – Будет вмятина.
Он выскочил из кабины, подбежал к капоту и, ощупывая пальцами, осмотрел вмятину на бампере; потом сел за руль, тронулся, и дальше они ехали молча почти до самой цели.
