Януш Пшимановский - Четыре танкиста и собака
– Неси, Томаш, свои вещи на мой транспортер, – приказал генерал, кивнув головой.
Томаш уже двинулся с места, но Елень попридержал его за рукав:
– Запомни: если хоть на час опоздаешь, все кости тебе переломаю. А половину своего хлама оставь, а то надорвешься.
– Не надорвусь, – заверил его Черешняк.
– Елень! – позвал генерал.
– Я!
– А кого на его место?
Густлик вместо ответа оглянулся на сапера, который все это время стоял шагах в двух в стороне и наблюдал за происходившим. Генерал проследил за взглядом плютонового и замер.
– Капитан Иван Павлов, – доложил офицер, – сапер, выделенный на время боевого задания.
– Невероятно!.. – забормотал генерал, протягивая ему руку. – С живого шкура содрана.
– Мы вместе под водой воевали, брали станцию под землей, – объяснял Елень. – Узнали друг друга…
– Хотите несколько дней с ними поездить? – спросил генерал капитана.
– Хороший экипаж, – ответил офицер.
– Наши части подходят уже к Лабе. Марусю, Лажевского и остальных я забираю с собой, а танк хотел послать как раз туда. Куда этот Кос подевался?
– Подпоручник Кос? – уточнил Елень. – Сейчас позову. – Он приставил ладони ко рту и, подняв лицо вверх, закричал в сторону Бранденбургских ворот: – Я-не-ек!
Теперь все увидели около громадной колесницы маленькую фигурку паренька в белой рубашке, махавшего рукой в знак того, что слышит.
Однако Янек, помахав кричавшему Густлику, не собирался возвращаться. Он опять сел на ступеньки лестницы, ведущей к подножию огромной скульптуры, и продолжал прикреплять звездочку ко второму погону, раздумывая о том, как много событий произошло в течение последних часов.
Он надел мундир и ремень, а потом поднялся еще выше, остановился прямо у копыт коней, поднявшихся в галопе на дыбы. Положил на постамент фуражку ротмистра. Посмотрел, поправил ее, засунув поглубже между плитами, чтобы ветер не сбросил.
Снизу еще раз донесся крик:
– Я-не-ек!
– Сейчас!
Янек быстро пробежал несколько ступенек, потом пошел медленнее и дальше шел уже совершенно спокойно, поглядывая то на правый, то на левый погон, на свои новые и блестящие звездочки. Лицо у него было суровое, а глаза улыбались.
30. На Висле и Эльбе
Из Берлина, от той площади у больших ворот, поехал Томаш на бронетранспортере в штаб армии. Ему не очень хотелось вылезать, потому что офицеров тут было как грибов в студзянковском лесу после теплого дождя, и если бы каждому отдавать честь, то уже через час рука бы отвалилась. Он забился в угол, но полковник приказал собираться и садиться прямо в грузовик, в котором уже сидело несколько человек. Черешняк отдал честь, засунул свои пожитки под лавку и сам туда залез, как сверчок за печку, потому что лежа длинную дорогу лучше переносить.
Не прошло и полчаса, как они двинулись. Впереди – черный «мерседес»; в нем ехал худой и высокий полковник, заместитель командующего Первой армией по политической части, а за «мерседесом» – видавший виды «студебеккер», набитый пестрой и языкастой фронтовой братией. Разные люди там были: и солдаты-пехотинцы, и танкисты, и даже один капитан – летчик из истребительного авиационного полка «Варшава». Были из пехоты в артиллерии, минометчики и саперы, связисты и из кавалерии.
Ехал даже один из армейской газеты, который должен был это все потом описать. Он носил очки в оправе из проволоки, волосы на голове у него были светлые, кудрявые, и ко всему прочему язык у него был здорово подвешен.
Полдороги он выдавал все новые и новые шутки, притопывая длинными, как у аиста, ногами, обутыми в зеленоватого цвета брезентовые сапоги.
Черешняк видел их снизу, из-под лавки. Сам он в разговор не вступал. Хотел послушать. А когда ему надоедало, он закрывал глаза и прикидывал: хватит ли времени заскочить к отцу? От Варшавы до дома и восьмидесяти километров не будет. Потом он снова открывал веки и сквозь щель между бортом и лавкой смотрел на зеленеющие озимью поля, на деревушки – одни сожженные, другие уцелевшие или уже белеющие свежими балками, стропилами – и на разные города, через которые они проезжали.
Ехали полдня, потом всю ночь – с небольшой остановкой, чтобы шофер мог немного вздремнуть, потому что обливание водой уже не помогало, – перед этим парень возил на передовую боеприпасы. Хотя и очень спешили, в Варшаву прибыли лишь около полудня. Черешняк смотрел на руины и думал: где теперь живут люди, которые заполняли все улицы?
Тот, из армейской газеты, был варшавянин и называл улицы, по которым ехал грузовик, из чего Томаш узнал, что они миновали Иерусалимские аллеи, свернули на Познаньскую улицу, потом на Новогродзкую и одновременно с визгом тормозов остановились у здания, оставшегося неповрежденным и называвшегося, как девушка, – Рома.
Из первой машины выскочили четверо, и среди них худой полковник, замполит самого командующего армией. Из грузовика высыпали молодые офицеры, подофицеры и солдаты, а за ними Томаш со своим вещмешком.
Часовые, милиционеры и гражданские с красными повязками у входа их спросили:
– Граждане! Товарищи! Вы куда?
– Делегация Первой армии на сессию Крайовой Рады Народовой, – отвечал полковник.
За полковником гуськом вошли в вестибюль остальные и стали подниматься по ступенькам, накрытым красным ковром.
– Гражданин… – догнал Томаша милиционер и хлопнул по вещмешку. – С этим в зал нельзя.
– Я в сторонке встану и у ноги поставлю…
Черешняк энергично сопротивлялся, но часовые тоже были настойчивы и дотянули его до гардероба.
– Никто у вас ничего не отнимает. Получите номерок, а по нему заберете свой вещмешок обратно…
Он недоверчиво осмотрел металлический кружок с цифрами. Он не хотел расставаться со своим добром, но у него уже взяли вещмешок, повесили на крючок, как зарезанного поросенка – черенок топора торчал из мешка, словно окоченевшая нога.
Из зала доносились аплодисменты, шум, а потом вдруг все стихло и стал слышен только один голос.
– Вы уже опоздали, гражданин, – торопил Томаша часовой.
Черешняк успокаивающе кивнул головой: мол, собрание не танк, чтобы его не догнать, – и двинулся по ступенькам. На мягком ворсистом ковре виднелись пыльные следы от сапог прошедшей по нему солдатской делегации. По этой дорожке Томаш дошел до бокового входа, а потом ему осталось пройти всего пять метров по «открытой местности». Он быстро преодолел последний отрезок, пригнувшись, как под огнем, и остановился, выпрямившись на левом фланге шеренги делегатов, смотревших в зал.
– На руинах Берлина, – говорил полковник с высокой трибуны, – рядом с победными Красными знаменами развеваются и наши. В боях от Вислы до Берлина мы нанесли врагу тяжелый урон: он потерял убитыми 55 тысяч солдат и офицеров, взято в плен 28 тысяч, уничтожено танков 106, захвачено 98, уничтожено орудий 763, захвачено 652…
С нескрываемой гордостью слушали эти слова делегаты разных родов войск, всех соединений Первой армии, сидевшие и стоявшие в выбеленных солнцем и дождем мундирах, в тяжелых сапогах, в почерневших фуражках, со следами войны на лице.
– Мы были и остаемся мечом польской демократии. Первая армия никогда не подведет!
Делегаты в одном порыве поднялись с мест, стали аплодировать и кричать во весь голос:
– Да здравствует армия!..
Какая-то женщина подбежала, поднесла летчику нарциссы, за ней двинулись другие.
Томаш пожимал кому-то руки, а сам смотрел в зал: ему показалось, что он видит человека, очень похожего на отца.
И действительно, из толпы вынырнул человек, который показался Томашу похожим на старого Черешняка. Вблизи он был меньше похож, потому что был по-праздничному одет – в темном костюме и при галстуке, но это был он, его отец. Он протянул к сыну руки. Они крепко обнялись, с минуту молчали, а потом первым заговорил отец, стараясь придать голосу строгий тон:
– Что ты тут делаешь, Томек? В отпуске или как?
– Я делегат, вместе с заместителем командующего армией.
– Значит, тебя выбрали?
– Да, меня. А вы как здесь?..
– Тоже делегат. То есть депутат. С отцом твоего командира, – показал он на Станислава Коса, который махал им рукой над головами остальных, пытаясь подойти поближе.
– И что вы тут делаете? – не мог оправиться от удивления Томаш.
– Управляю, – ответил старик.
– Чем?
– Польшей, – сказал он и, чувствуя необходимость более подробно объяснить обстановку, добавил: – Не один, конечно. Вместе с другими.
Это было невероятно. Чтобы из деревни, да какая там деревня – фольварк! – выбирали управлять или включали в состав армейской делегации! Новое было время, совсем другое чем раньше. Потом сын спросил, понизив голос:
– Плютоновый привел корову?
Старик чуть кивнул, и лицо его просияло в улыбке.
– Стельная. Раньше чем с войны вернешься, или телочка или бычок уже будет…
– Привет, Томаш! – сказал пробравшийся наконец к ним Вест.
