Александр Бушков - Охота на пиранью
Толстяк первым кинулся к двери, принялся ворошить лязгающую кучку. Караульный наставлял:
— Пару на ручки, пару на ножки, сударь милый. Ходил, поди, в кинематограф, видел кандальников?
Со страху, должно быть, толстяк разобрался быстро, звонко защелкнул на запястьях и лодыжках браслеты. Мазур присмотрелся. Самые настоящие кандалы — ручные и ножные, соединены цепью. Сработано на совесть, тяжесть, сразу видно, приличная. Тем временем на пол плюхнулся новый звенящий клубок.
— Надевай, майор, сокол наш, — послышался голос Кузьмича. — Ты не бойся, у нас погулять и означает — погулять. Таежным воздухом подышите, потом в баньку сводим. Только ты уж их не скидывай, как факир в цирке, а то мне сердце вещует, что женушка у тебя таким фокусам не обучена, и потому ничего толкового у тебя пока что и не выйдет…
Плюнув, Мазур слез с нар. Оковы весили килограммов десять и движения стесняли изрядно. Кузьмич зорко таращился, наблюдая за этим фантасмагорическим одеванием — и, когда в кандалах оказались все пятеро, дверь тут же распахнулась.
— По одному подходите, гости дорогие, — позвал старик.
Мазур пошел первым. Там стоял незнакомый жлоб, здоровенный, как все здешние, и, подобно всем уже виденным, одетый то ли купеческим приказчиком, то ли справным мужиком, собравшимся в церковь или на ярмарку. Он ловко пристегнул наручниками цепь Мазура к другой цепи, потяжелее, а потом одного за другим присовокупил к этой цепи и всех остальных. Оглядел дело своих рук не без удовольствия, отступил на шаг и скомандовал:
— Шагайте на двор, господа гости!
Странная процессия двинулась, звякая и погромыхивая. Было не то чтобы мучительно, но непривычно и унизительно. То и дело кто-то наступал на цепи, останавливая шествие. Мазур оглянулся через плечо — Ольга крепилась, старательно держа одной рукой общую цепь, другой подхватив ножные кандалы. Кузьмич шел впереди, мурлыча под нос что-то тягучее, вполне возможно, церковное. На крыльце обернулся:
— К телеге шагайте, милые. Повезем вас, как бар, не бить же ножки полверсты?
Метрах в десяти от крыльца стояла знакомая повозка — и возница, тот же самый, сидел с равнодушным лицом опытного кучера, возившего на своем веку самые неожиданные грузы. Когда пятерка под лязг и звон плелась к нему, мимо прошла женщина лет сорока — с простым русским лицом, в черной юбке до пят, синей кофте в белый горошек и сером платке. Несла она большой глиняный горшок с мукой, и от ее взгляда у Мазура мурашки побежали по спине — именно потому, что этот мимолетный взгляд был начисто лишен и неприязни, и любопытства, да и каких бы то ни было других эмоций. Столь привычно и равнодушно сам Мазур прошел бы мимо фонарного столба или газетного киоска — каждодневных деталей быта… Кое-как взобрались и расселись, свесив ноги. Кузьмич ловко запрыгнул на высокую повозку, оказавшись рядом с Мазуром — крепок был, сволочной старичок, надо признать, ни следа дряхлости…
Из-за соседнего строения, больше всего смахивавшего на амбар, выехали двое всадников — бритый Степан (бросивший на Мазура злой взгляд) и незнакомый усач. Двинулись следом за повозкой, как конвойные.
Прежние караульщики распахнули ворота, повозка выехала с заимки, но повернула в другую сторону — стала пересекать долину в самом широком месте. Там тоже оказалась колея — но не столь накатанная, как та, по которой вчера везли Мазура с Ольгой.
Утро и в самом деле выдалось прекрасное, небо было ласково-синим, безоблачным, темно-зеленая тайга казалась чистейшей, сотворенной пять минут назад на пустом месте — для жительства или охоты добрых, честных людей…
— Как самочувствие, майор? — непринужденно спросил Кузьмич. — Ты всегда такой спокойный, или только по утрам? А если я вас всех расстреливать везу? — Сзади шумно вздохнул толстяк, и старик, не глядя, презрительно бросил через плечо: — Не хныкай, вонючка, шутит дедушка, натура у него такая… Вот ты знаешь, майор, что я в тебе отметил? Ни разу ты, сокол, ни у кого не спросил, что нам всем от тебя нужно…
— Ведь не скажешь, — пожал плечами Мазур.
— Так спросить-то не грех? Значит, решил на расспросы времени не тратить, а сбежать при первом удобном случае, а? Соколок… А сейчас о чем думаешь?
— О высоких материях, — сказал Мазур. — Галактика, понимаешь, куда-то несется в пространстве, планеты вертятся, кометы кружат, повсюду благолепие и мировая гармония — и надо ж так, чтобы обитал в тайге такой поганец, как ты, старче божий…
— Не любишь ты меня, сокол, — печально вздохнул Кузьмич. — Не глянулся я тебе, убогонькой…
— Так а за что мне тебя любить?
— За душу мою добрую, — сказал Кузьмич с просветленным лицом. — Я тебя не мучил, красоточку твою на баловство не давал, хоть и приставали, как с ножом к горлу, иные охальники. Живешь ты у меня, как у Христа за пазухой, лопаешь от пуза, ребяток моих увечишь совершенно безнаказанно, да вдобавок обзываешь бедного старика похабными городскими словами…
— Ох, попался бы ты мне, старче бедный, в вольной тайге… — мечтательно сказал Мазур.
— Убил бы? — радостно догадался старик.
— Да уж не пряниками бы кормил.
— По таежному закону, одним словом? Где медведь — прокурор? А? Так что же ты злобой исходишь, когда не ты меня, а я тебя по тому же таежному закону посадил на цепь — и за ногу к конуре?
— Ты не передергивай, — хмуро сказал Мазур. — Я, понимаешь ли, плыл и никого не трогал…
— А ты за всю жизнь никогда ничего не делал поперек закона? Это на военной-то службе, сокол?
— Философский ты старичок, — сказал Мазур.
— Уж пытаюсь, как умею, — сказал Кузьмич. — Есть грех, тянет иногда замысловато умствовать. И приходит мне тогда в голову, что вся наша жизнь — это бег меж законами, как меж деревьев. То я тебя поймаю, то ты меня…
Возница натянул поводья. Повозка остановилась посреди глухой тайги, оба всадника тут же спешились и принялись старательно привязывать коней к низким сучьям ближайших кедров.
— Ну, слезайте, гости дорогие, — распорядился Кузьмич, спрыгнув на землю с юношеской ловкостью. — Уж простите, что пешком вас гонять приходится, да лошадей жалко мучить. У нас там медведь обитает, коняшки пугаться будут… Майор, коли ты такой прыткий, с медведем подраться не желаешь на потеху честной компании? топор тебе дам, будешь, как римский гладиатор… И чем бы ни кончилось, я твою женушку отпущу вовсе даже восвояси…
— Не юродствуй, старче, — сказал Мазур. — Что-то ты не похож на дурака, который свидетелей отпускает…
— Ну вот, снова ты обо мне плохо думаешь, — грустно молвил Кузьмич и первым направился по колее в глубь тайги, не оглядываясь.
Остальные поневоле двинулись за ним, бренча цепями. Метров через сто старик свернул с дороги на видневшуюся меж деревьев поляну. Навстречу к нему прытко двинулся молодой здоровяк, на бегу сдергивая картуз. На поляне просматривалась какая-то конструкция, белевшая свежими досками. В нос Мазуру ударил запашок гниющего мяса.
Это оказалось нечто вроде неширокого помоста, стоявшего под углом к земле, градусов в двадцать — на крепко сбитых козлах-подпорках. А на помосте был распят… негр? снежный человек?
Только сделав еще несколько шагов, Мазур разглядел, что к чему. Человек, чьи запястья и лодыжки накрепко привязаны веревками к вколоченным в помост костылям, был голым и, как выразился бы индеец, бледнолицым. Но мелкий таежный гнус облепил его так густо, что распятый казался то ли чернокожим, то ли покрытым темной шерстью. Воздух над ним дрожал, как раскаленный — но это опять-таки роился гнус. Вот и источник запаха — возле помоста два деревянных ящика с кучками уже почерневшего мяса. Приманка для мошки.
Скованные люди стояли неподвижно, ни одно звенышко не брякнуло. Теперь Мазур видел, что рот у человека плотно забит кляпом, а дергать головой он не может оттого, что голова прихвачена к помосту — поперек лба идет прочный ремешок, поперек шеи, ремни опутывают уши. Сквозь темное, неустанно мельтешащее облачко, как сквозь клубы густого дыма, все же удалось рассмотреть сведенное гримасой, оскаленное лицо, а там и узнать. Это был не кто иной, как «штабс-капитан», опрометчиво нарушивший дисциплину.
Мошка — произносится непременно с ударением на последнюю букву — пострашнее любого зверя. Еще и потому, что способна довести любого таежного зверя до безумия. И даже не оттого, что она кусается. Кусают комары — а мошка, гнус, скопище разнообразных мушек, чье точное научное название как-то не тянет выяснять, всего-то навсего садится на кожу, щекочет, ползая, выясняя, не попадется ли ей мертвого мясца. Но это еще хуже. Неостановимо, с тупостью механизма, сотни крохотных тварей лезут в ноздри, в рот, под веки, в уголки глаз, они неисчислимы и неутомимы, сплошь и рядом ничуть не помогают разнообразные жидкости и аэрозоли, остается разве что безостановочно курить — но мошка лезет и сквозь дым… Самые хладнокровные люди быстро сатанеют — а зверь бесится, бросается в воду, катается по земле…
