Никто не выVOZит эту жизнь - Герман Умаралиевич Садулаев

образом облегчить их участь; атавизмы вскрывались, а участь не облегчалась, поэтому практика постепенно заглохла. Книга стала довольно популярной и выдержала второе издание. Однако написана и издана она была на венгерском языке. Никто из мира науки не изучает венгерский язык специально для того, чтобы читать на нём научные и научно-популярные книги. Ни на английский, ни на немецкий, ни на французский книгу не перевели. Сам автор написал по-английски только статью в научный журнал, из которой научное сообщество и узнало о его гипотезе. Если очень просто, то венгерский психиатр предполагал, что дело было вот как. Жила-была обезьяна, которая отрастила себе большой мозг. Почему она отрастила себе именно большой мозг? А нипочему. Просто в порядке эволюционного эксперимента. Кто-то отращивает крылья, кто-то хвост, рано или поздно должно было появиться существо, у которого начал расти мозг. Мозг этот, хоть и большой, нужен был только для утилитарных целей: ориентироваться на местности (с учётом того, что зрение, слух и обоняние – ниже среднего), спасаться от хищников (не имея ни оборонительного оружия в виде рогов или копыт, ни навыка менять цвет кожи под цвет окружающей среды, ни быстрых ног-крыльев-ласт, чтобы оторваться от преследования), находить пропитание (жрать всё подряд, но ухитряться не отравиться) и продолжать несчастное существование своего уродливого вида (как-то найти партнёра и построить с ним здоровые, прочные отношения, а после развода оттяпать себе лучшую часть совместно нажитого имущества). Но этот мозг оказался слишком сложным. В нём было много нейронов, и между ними случайно стали образовываться противоестественные связи. А ещё мозг управлялся сложной системой гормонов, называемых также нейромедиаторами или нейротрансмиттерами, и в гормональном балансе тоже начались сбои. Не последнюю роль сыграло то, что обезьяна эта, будучи выкинута из всех экологических ниш, стала всеядной, то есть буквально ела всё: растительную пищу, насекомых, животных (чаще всего в виде падали), и в организм, а следовательно, и в мозг, регулярно поступали яды. Некоторые яды, от определённых плодов, растений или в результате гниения чего-нибудь, давали обезьяне ощущение эйфории (именно тогда обезьяна сказала: то, что не убивает меня, делает меня кайфующей), и она намеренно искала такую отраву. Токсическое поражение головного мозга усиливало мутации и патологии. И обезьяна сошла с ума. Она получила целый букет заболеваний. И накапливала, и закрепляла их в потомстве. Потому что патологии эти не влияли на функциональные способности: больная обезьяна не проносила еду мимо рта, помнила про хищников, а встретив самку, начинала её сношать. Это были когнитивные нарушения, затрагивающие совершенно новую сферу жизни и сосредоточенные в эволюционно новейших областях мозга. Главное, о чём сказал Эгон Винце: это животное стало полностью несчастным. Оно страдало день и ночь, лишённое возможности испытывать полное счастье от удовлетворения простых и понятных потребностей тела: еды, сна, безопасности и секса. Любое животное, которым может закусить хищник, испытывает тревогу и страх – это помогает ему быть начеку и спастись от опасности. Но у бедной обезьяны осторожность превратилась в паранойю. Многим видам свойственны «романтические» отношения между полами и даже ревность, но только у проточеловека эти чувства стали патологической манией. И так далее по всему спектру жизнедеятельности. В качестве ядра шизофрении появилось наше знаменитое человеческое самосознание. Животное тоже вполне осознаёт себя, но именно себя, без другого. И только человек может в осознании разделиться на того, кто осознаёт себя, и того, кого он осознаёт, то есть расщепить своё сознание к х&рам собачьим. Это называется рефлексия. Я осознаю себя как другого «я», как второго, нах&р, человека, словно какой-то ещё человечек по имени «я» живёт во мне, это уже клиника на самом деле, это уже шизофрения. В страхе, тревоге, боли, отчаянии и депрессии жила эта несчастная обезьяна, которая уже наполовину превратилась в человека, так как стала безумной, но на вторую половину она начала становиться человеком, когда занялась самолечением. Доктор Винце не соглашался, что атавистические структуры психики являлись адаптациями к тогдашним условиям жизни, он настаивал, что они были компенсациями в рамках патологий. Получеловек занялся терапией самого себя. Культура, речь, искусство, война, политика, урбанизм и религия – всё это, с одной стороны, последствия заболевания, проявления патологии, а с другой – средства компенсации и методы терапии. Вот что открыл венгерский психиатр Эгон Винце. В 2009 году вышла его книга, в 2011-м была опубликована статья в журнале Anthropologist, а в 2013-м Винце скончался от неправильно подобранных препаратов (вряд ли это было сознательное самоубийство, хотя исключать нельзя). Эгон не имел детей. Он ни разу не женился. Что наводило на мысли и порождало кривотолки. Тем более если иметь в виду эту историю с Людвигом. Людвиг был другом Эгона. Мы не знаем, насколько близким. Вероятно, очень близким. Они подружились в Вене на курсах по психоанализу. Ещё молодыми. Они были как Гильгамеш и Энкиду. И это не обязательно было что-то пошлое, хотя в Венгрии, последнем оплоте католицизма в Евросоюзе, так могло показаться. Но ведь, как сказано в эпосе: и возлюбил Гильгамеш Энкиду больше, чем женщину. Не как женщину возлюбил. А больше, чем женщину. Эгон и Людвиг стали жить вместе. Не только в Вене. Они жили вместе и в Будапеште. И даже приехали в Альбертиршу. Но здесь они не могли быть счастливы, не могли. В маленьком городке, в стране последнего оплота католицизма. Тяжёлый рок висел над ними с самого начала. Однажды Эгон сидел в кресле в своём кабинете, а Людвиг сидел у него на коленях. И это ничего, ведь и Есенин сидел на коленях у Мариенгофа, и наверняка Гильгамеш сидел на коленях у Энкиду. Вошла какая-то девушка. А они курили трубку, одну на двоих. Потом в местной газетёнке вышла мерзкая заметка. И газету это как будто специально подсунули Людвигу. Был серый венгерский день, с туманом и злыми турецкими сквозняками. Людвиг собирал чемоданы и плакал. Эгон сидел и смотрел в окно пустыми глазами. За окном шли мрачные люди, похожие скорее на русских, чем на радостных граждан Евросоюза. «Недаром венгров считают потомками гуннов Аттилы», – думал Эгон. Он думал о гуннах, о готах, о римлянах. О древних греках немного. Обо всём, чтобы только не думать о том, что Людвиг уезжает, и навсегда. Тогда у него появилась эта привычка – чесать у себя в правом боку. Бывало потом, что он расчёсывал до крови. Проигрыватель крутил винил – сладкое дерьмо из 1950-х, но Людвигу нравилось. Людвиг застегнул свой плащ. Приехало такси. Эгон встал и поцеловал друга в щёки, мокрые от