Николай Лузан - Между молотом и наковальней
— Ребята, может, останетесь?
— Нет, нам надо ехать, — глухо ответил Ибрагим.
— А зачем? Ради чего? Ведь если что, то вас первых не пощадят. Для тех и других вы все равно чужие. Они до сих пор считают вас турками!
— Турками?! — вспыхнул Кавказ, а затем сник и с горечью произнес: — Ну когда же это закончится?! Почему я, который воевал с первого и до последнего дня, должен кому-то доказывать, что я больший абхазец, чем тот, который во время войны отсиживался за Псоу, а сегодня катается на «трофейном» грузинском «мерсе»?! Ну почему?
Я тоже не находил ответа на этот проклятый и мучительный для моих друзей вопрос и без всякой надежды уныло повторял:
— Ребята, останьтесь! Пусть расхлебывают эту кашу те, кто ее заварил.
— А как же Владислав Григорьевич?! — И лицо Ибрагима исказила болезненная гримаса.
— А что он? Его и пальцем никто не тронет, — возразил я.
Зато он сидеть не будет, когда мы друг друга мочить станем. Первым кинется разнимать, а в том дурдоме, каким стала сегодня Абхазия, псих всегда найдется, — мрачно ответил Кавказ.
— Это точно! — согласился с ним Ибрагим и с ожесточением в голосе продолжил: — Мы ведь, Николаевич, не крысы, которые после 3 октября побежали с корабля. Прав или не прав Владислав Григорьевич, но мы останемся с ним до конца. Он для нас — все! Я пришел к нему еще мальчишкой, и он стал для меня больше чем отцом. Мне, Кавказу и сотням махаджиров Владислав Григорьевич дал то, что под силу было только ему одному. Он вернул нам нашу мечту — Абхазию! И потом… — Ибрагим на мгновение смолк, а затем продолжил: — Меня сюда позвало сердце, а не звон монет. Я здесь нашел то, что не имел и не мог иметь ни в Турции, ни в Лондоне, — Родину! Поэтому как трусливый шакал поджимать хвост и забиваться в нору не стану! Мы с Кавказом сделали свой выбор двенадцать лет назад. Наша Родина здесь, рядом с Владиславом Григорьевичем, а не в Турции, и если что со мной случится, то останутся сыновья — Арсол и Апсар. И им уже никто и никогда не скажет: «Ты турок!»
После этих перевернувших мою душу слов мне нечего было сказать Ибрагиму и Кавказу, мы молча обнялись. Потом я долго стоял на стоянке, не замечая моросящего дождя, и провожал взглядом тускнеющие в темноте габаритные огни «мерседеса». Вскоре они погасли, мрак ночи скрыл от меня Ибрагима с Кавказом, и в эти мгновения мне стало так пронзительно одиноко, что я не сдержался и горестный стон вырвался из груди. Во мне все восставало против того сумасшествия, что толкало моих друзей с той и другой стороны к братоубийственной войне. Войне, которая, как это ни горько было осознавать, не оставляла выбора для Ибрагима с Кавказом и могла стать последней в их жизни.
Порыв холодного ветра хлестанул меня по лицу и привел в чувство. Я взвалил на плечи сумку, пролез в дыру в заборе и поплелся к корпусу пансионата прямо через парк, в котором всего полгода назад бродил вместе со Станиславом Лакобой и Олегом Бгажбой, беззаботно смеясь над забавными историями моего старого приятеля и управляющего пансионатом Тимура Папбы.
Сейчас они были там, в напоминающем кипящий от страстей и готовый вот-вот взорваться, словно перегретый паровой котел, Сухуме. И только в силах Сергея Багапша, Станислава Лакобы, Александра Анкваба, Рауля Хаджимбы и Владислава Ардзинбы было остановить тот чудовищный и разрушительный маховик президентской избирательной кампании, который грозил навсегда похоронить их мечты о свободной и счастливой Абхазии.
Владислав, Сергей, Станислав, Александр, Рауль… Я снова и снова мысленно обращался к ним. В той прошлой войне они не раз доказали, что в их жизни нет ничего дороже Абхазии. И мой разум отказывался верить в абсурдность того, что они, кого время и судьба вынесли на самый гребень политической власти, ради этой проклятой власти пожертвуют жизнями таких ребят, как Ибрагим, Кавказ, Адгур, Отар, Масик и сотен других, доказавших в прошлой войне, что Родина и честь для них дороже любых денег и кресел.
Я не хотел принимать этого и всем своим существом противился одной только мысли, что ради пусть даже самого высокого — президентского, вице-президентского и премьерского — кресла Сергей Багапш, Станислав Лакоба и Александр Анкваб пожертвуют хоть одной чужой жизнью. За прошедшие после 3 октября два месяца маятник войны не один раз застывал над роковой отметкой, и каждый раз они находили в себе силы остановить его.
И во мне затеплилась робкая надежда, что это всеобщее сумасшествие наконец закончится, люди прозреют и я снова встречусь за одним столом с моими друзьями, которых проклятая и безжалостная политика развела по разные стороны баррикад. Я надеялся, что эта встреча будет уже в другой Абхазии, которая, пройдя через очередное испытание, станет только сильнее и духовно чище. Я искренне и страстно хотел верить в то, что это будет Абхазия нашей давней и прекрасной мечты, которую мы однажды полюбили всем сердцем раз и навсегда.
В качестве эпилога
После отъезда Ибрагима с Кавказом, оставшись один в безлюдном трехэтажном корпусе пансионата, я недолго потолкался в холле и, дождавшись дежурного, взял у него ключ от номера. На этот раз разговора с обычно словоохотливым Платоном Шаликовичем не получилось. У несчастного старика состояние было не лучше моего, он мучился больше от неизвестности, чем от приступа радикулита. Накануне оба его сына с полной военной выкладкой уехали в Сухум, и с тех пор о них не было ни слуху ни духу. Я, к сожалению, тоже ничего утешительного о его детях сообщить не мог, а мои уклончивые ответы об обстановке в городе не успокоили старика. Кряхтя и костеря на чем свет стоит и правых и виноватых, он проковылял к себе в дежурку и уткнулся в телевизор.
Я взвалил сумку на плечо и поднялся на второй этаж, с трудом нашел в потемках свой номер, открыл дверь, нащупал на стене выключатель и зажег свет. В тусклом свете, к своему немалому удивлению, обнаружил в углу телевизор, прошел к нему и ткнул пальцем в расхлябанную кнопку. Старый, еще ламповый «Горизонт» натужно треснул своими стеклянными внутренностями, затем в нем что-то угрожающе хрустнуло, прошло около минуты, и экран ожил, на нем замельтешили размытые силуэты. Я пощелкал переключателем по каналам. По местному шел какой-то старый, еще советских времен фильм, два российских хранили гробовое молчание о событиях в Абхазии, а остальные вообще не работали.
До очередного выпуска новостей оставалось чуть больше десяти минут, но мне было тоскливо и одиноко находиться в холодном и неуютном номере. Я швырнул сумку на кровать и вышел на балкон. К этому времени небо над Новым Афоном очистилось от туч, тонкий серп луны выплыл из-за гор, и в его призрачном свете очертания Пантелеймоновского монастыря с поразительной точностью напомнили мне библейские сюжеты со знаменитых полотен художников Бруни, Иванова, Брюллова и Куинджи.
Позолоченный купол колокольни, подобно Вифлеемской звезде, загадочно мерцал на фоне величественной панорамы гор. Они, как драгоценное ожерелье, обрамляли монастырь, таинственно поблескивая гостеприимно светящимися окнами рассыпанных по склонам гор домов. У подножия знаменитой Анакопийской горы о чем-то еле слышно перешептывалась с берегом лениво накатывающая на прибрежную гальку морская волна. Все вокруг дышало миром и покоем.
В какой-то миг мне показалось, что само время умерило свой неумолимый бег у стен этой христианской святыни, освященной Великим Словом — Веры, Добра и Надежды, две тысячи лет назад произнесенным здесь учеником Христа — апостолом Симоном Кананитом. Словом, оказавшимся крепче крепостных стен некогда неприступной Анакопийской цитадели и власти самых жестоких тиранов. Словом, перед которым выглядели такими жалкими тщеславие и властолюбие прошлых и нынешних политиков, вождей и диктаторов, возомнивших себя повелителями и вершителями судеб целых народов. Рано или поздно, но все они превратились во вселенскую пыль.
Внезапно эту божественную и умиротворяющую тишину нарушил писк сотового телефона — сработал будильник. Время подходило к десяти, я снова возвратился в комнату и с робкой надеждой на благополучный исход развязки в Сухуме включил телевизор. По местному каналу продолжал идти фильм, а на российском НТВ дикторы вечерних новостей говорили обо всем, но только не о том, что в эти минуты происходило в Абхазии.
Я с раздражением выключил телевизор и, чтобы как-то отвлечься от назойливых и мрачных мыслей, мутивших душу, вытащил из сумки рукопись романа «Загадка для «Гиммлера», ручку и попытался продолжить работу над новой главой. Но работа не пошла, перо спотыкалось на каждом слове, а предложения напоминали полупьяный строй загулявших ландскнехтов. Промучившись еще несколько минут, я отложил рукопись в сторону и снова вышел на балкон в надежде, что покой и тишина, царившие в Новом Афоне, успокоят разгулявшиеся нервы. И напрасно надеялся, нервный зуд продолжал донимать меня, я чуть ли не каждые пять минут возвращался в комнату и включал телевизор, рассчитывая в душе услышать экстренный выпуск новостей. Но Москва и Сухум продолжали хранить гробовое молчание, и только в одиннадцать эфир взорвался сенсационным сообщением, которого, без всякого преувеличения затаив дыхание, ждала вся республика.
