Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы

– Подождёте немного, – сказал он охриплым голосом, вздёрнув кверху свой красный нос.

– Не думаю, – отвечал я».

Этот отрывок сам по себе – готовое стихотворение в прозе.

Ему надо было сочинять, выдумывать, делать прозу.

Но тюрьма и ссылка надломили его в желании являть себя. Раевский не знал, что за любовь к Отечеству бывают такие наказания!..

Но и на, прямо говоря, патриотических понятиях Раевского это всё равно не сказалось.

Он, например, болезненно переживал неудачи в Крымской войне.

В биографии Раевского, написанной Фокой Бурлачуком, сделано весьма смелое допущение: отчего-то Владимира Федосеевича там изобразили на старости лет сторонником свободной Польши. Видимо, автору так хотелось, и он навязал свою волю Раевскому.

Между тем в 1861 году, после многочисленных польских восстаний, Раевский не без брезгливости писал: «О польских делах я не буду говорить много. Манифестации в Варшаве суть польско-католические. С гвоздём в манишке (эмблема распятия и страдания Христа), с крестами в руках или с палками вроде архиерейских посохов, в траурной чёрной одежде и в конфедератках, панифиды по убиенным, вследствие их сумасбродства, молебны на улицах и пр. и пр. доказывают, что народ этот не знает сам: что он делает? с какою целию? Оставь их на собственный произвол – и они друг друга вырежут. В продолжение моей службы я шесть лет прожил в Польше и западных губерниях. Государь дал им конституцию, но, поверь мне, они даже не поймут выгод своих и всегда будут недовольны».

Здесь Раевский забыл написать, что как минимум дважды бил по польским частям прямой наводкой. А они стреляли в него.

Есть сведения, что однажды Раевский пустил переночевать у себя польских ссыльных бунтовщиков, но из этого поступка никаких далеко идущих выводов делать не стоит. Разве что привести вдруг помогающие и здесь что-то важное понять стихи Жигулина:

В округе бродит холод синийИ жмётся к дымному костру.И куст серебряной полыниДрожит в кювете на ветру.

<…>

А если вдруг махры закуришь,Затеплишь робкий огонёк,То встанет рядом Ванька Кураш,Тщедушный «львшский» паренёк.

Я презирал его, «бандеру».Я был воспитан – будь здоров!Ругал я крест его и веру,Я с ним отменно был суров.

Он был оборван и простужен.А впереди – нелёгкий срок.И так ему был, видно, нуженМахорки жиденький глоток.

Но я не дал ему махорки,Не дал жестоко, как врагу.Его упрёк безмолвно-горькийС тех пор забыть я не могу.

И только лишь опустишь веки —И сразу видится вдали,Как два солдата С лесосекиЕго убитого несли.

<…>

Жива ли мать его – не знаю…Наверно, в час,Когда роса,Один лишь я и вспоминаюЕго усталые глаза…

А осень бродит в чистом поле.Стерня упруга, как струна.И жизнь очищена от боли.И толькоПамятьюПолна.

Эти стихи – место удивительной встречи Варлама Шаламова и Владимира Раевского: запоздалого сына Серебряного века и потерянного сына века Золотого. Встреча (хоть и был стилистически Жигулин насквозь советский поэт) случилась, и никто её не заметил.

Самое удивительное в ней то, что Жигулин ни Шаламова не читал тогда, ни стихов прапрадеда толком не знал. Но их интонации сами проросли в нём – сквозь кровь и опыт.

Простил ли, судя по этим стихам, поэт Жигулин «бандеру»?

Простил – но не как «бандеру», а как несчастного зэка, которого не угостил однажды махоркой. Дали б возможность переиграть – угостил бы, ибо человеческое надо сберегать невзирая ни на что.

Но увидел бы Жигулин этого Ваньку в «бандеровском» обличив – и не подумал бы прощать.

Так и с Раевским: он пускал ночевать несчастных поляков, таких же ссыльных, как и он. Увидел бы, будучи офицером и командиром своих двух пушек, этих же повстанцев – была бы полякам смертная печаль.

В 1860 году Раевский с каким-то мальчишеским чувством сочинял письмо тому самому, из ранней юности, Гавриилу Батенькову – вояке, герою, поэту, декабристу, ссыльному, а затем амнистированному, как и он, – в общем, в некотором смысле своему отражению.

«Ты пишешь, что Аюбенков в Москве, где он? Что он? – спрашивал Раевский Батенькова об их общем знакомом. – В 1812 году мы оба с ним поступили в самые боевые артиллерийские роты – он в 17-ю лёгкую Башмакова, я в 23-ю батарею Гуревича. Обе роты за отличие получили знаки на кивера, а офицеры – золотые петлицы».

Раздери нас чёрт, если это не самая настоящая ностальгия! В 65 лет!

Правда, у своего героического командира, умершего в феврале 1814-го от полученных ранений, Раевский спутал одну букву в фамилии: тот был Гулевич. Да ведь 48 лет прошло: чего только не забудешь за эти годы. Но вот золотые петлицы…

Нам запомнилась заметка из следственного дела Раевского: будучи офицером, он любил стрелять «из пистолета в цель». Такое у него было развлечение, постоянное – и даже в офицерской среде слишком заметное. Тренировал руку, чтоб не дрогнула.

Один из современников, заставший Раевского уже стариком, напишет: «Минутами, когда он читал стихи или рассказывал что-нибудь возбуждающее, к нему возвращалась осанка человека властного и бесстрашного».

Вот какие черты были в нём определяющими: власть и бесстрашие.

Может, было бы лучше, если б он так и стрелял по мишеням?

…Но толку говорить о том, когда есть, как оно есть.

Раевский за жизнь свою сочинил несколько сильнейших стихов, однако самые, странно сказать, радостные из них, – конечно, эти:

Шумит от севера ветр бурный,Ветр с милых отческих полейПринёс отмщенья зов перунныйИ жизнь за братий, за друзейИль смерть на трупах в поле честиВ урок стотысячным врагам,Сей кубок духу бранной местиЗаутра, братья! к знаменYам.

<…>

Сигнал раздался!.. Други, к бою!Допьём же кубки – край о край…Перун дробится за гороюИ по горам гремит: Ступай!Ура!

«И случай, преклоняя темя, держал мне золотое стремя»

Штабс-капитан Александр Бестужев-Марлинский

В молодости миловиден был до некоторого даже неприличия: взгляд ласковый, с искоркой, но упрямый, широко расставленные глаза с неявной пока наглецой. Рот маленький, строение губ почти девичье, щегольские усики; всё на лице аккуратное, и даже простонародный нос башмачком – прехорош. При этом – гренадерского роста, стройный, ужасно сильный, в плечах широк. Умница; одновременно легкомыслен и глубокомыслен, мужественен и раним.

Словом, таких не бывает.

Аристократ, дуэлянт, каторжник, солдат – всё сразу; недаром Александр Дюма им заинтересовался, у Дюма было чутьё: но он таких персонажей додумывал, а Бестужева-Марлинского надо было только изучить и описать.

Сногсшибательная биография: даже на фоне русских поэтов, где каждая вторая жизнь – готовый приключенческий роман, он исключителен.

Отец – отставной артиллерийский майор Александр Федосеевич Бестужев. Воевал, был несколько раз тяжело ранен в шведскую, по причине изуродованной челюсти говорил медленно. Имел 18 крепостных в Ново-Ладожском уезде.

Мать – Прасковья Михайловна; ухаживала за Александром Федосеевичем после ранений – так и слюбились. А она обычная мещанка, даже по-французски не говорила.

На сохранившихся изображениях – дама с немного мужским, чуть недоверчивым лицом; на самом деле – заботливая, умная мать, русская женщина в том виде, как её задумывали: терпеливая, верная, благородная.

Дети – Николай, Елена, Александр, Михаил, Пётр, Павел (единственный из братьев не стал декабристом – не успел по возрасту), Машенька, Ольга.

Александр родился 23 октября 1797 года.

Из всех братьев он – самый красивый (пока не начались ссылки и болезни, которые «стёрли» лицо); в молодого отца пошёл. И самый большой оторва.

Росли не в роскоши, денег хронически не хватало. Отец, человек разносторонне образованный, исполнял разные должности: от конференц-секретаря Академии художеств до создателя бронзолитейных мастерских и фабрики холодного оружия; с 1802 года – статский советник. Писал книгу «Опыт военного воспитания»: а какое ещё может быть воспитание у русского дворянина?

Михаил Бестужев, младший брат, вспоминал, как рос наш Александр: «…Он постоянно представляется мне в полулежачем положении, в больших вольтеровских креслах, с огромною книгою в руках… Ключи от библиотеки доверялись только прилежному Саше; и тогда как мы… довольствовались позволением любоваться только золото-расписными корешками книг, Саша имел право брать любую книгу… читал он так много, с такою жадностию, что отец часто принуждён был на время отнимать у него ключи от шкафов и осуждал его на невольный отдых. Тогда он промышлял себе книги контрабандой…»