Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы

Раевский ответит товарищам, и Пушкину в их числе, уже многие годы спустя, в 1846-м:

Когда гром грянул над тобою —Где были братья и друзья?Раздался ль внятно за тебяИх голос смелый под грозою?Нет, их раскрашенные лицаИ в счастьи гордое челоПро слове «казни и темницы»Могильной тенью повело.

Ах, как сильно сказано! Про раскрашенные лица и эту могильную тень – невозможно как хорошо.

Имел ли право Раевский на такой ответ?

Имел: он заплатил тем, что сидел в одиночке, ожидая казни, смерти, ямы; а Пушкин к нему даже не пришёл. (Когда Пушкину предложили навестить Раевского в тюрьме, он отказался.)

Гордо отписав в очередном послании высочайшим инстанциям – «Я служил государю и отечеству одиннадцать лет, видел войну, выслужил чины и отличие военным трудом и ревностью», – Раевский сумел доказать ложность ряда обвинений.

И доплатил за свои стихи годами «одиночки» и долгой ссылки.

Но имел ли право Пушкин на сказанное им?

Да, и он наверняка знал свою правоту; но ни одного из своих ответов Раевскому так и не отправил. И здесь тоже проявил безупречный вкус. Зачем отправлять? – чтоб порадовать тюремщиков? и лишнюю боль принести брату? Брату не по масонству, конечно же, а по честным мыслям, которые могли привести к таким страшным заблуждениям.

…По итогам начального этапа следствия по делу Раевского генерал-майор Орлов был отстранён от командования дивизией, а полковника Непенина убрали с полка.

Но посажен никто не был. Для кишинёвского сообщества всё обошлось так легко лишь потому, что Раевский на допросах ничего лишнего не сообщил – в том числе и о существовании заговорщических организаций внутри офицерского состава.

У него нашли один из списков заговорщиков, но Раевский сказал, что он переписал в час досуга самых умных людей из числа офицеров; и больше ничего от него не добились – ни шантажом, ни лжесвидетельством, ни запугиванием.

Сказал бы больше Раевский на допросах, будущее декабристского движения могло б покатиться под откос ещё тогда, в 1822-м. Или в 1823-м. Или в 1824-м – ведь всё это время шло следствие.

Известно, что ему предложили вернуть золотую шпагу «За храбрость», если он окажет помощь следствию. На что Раевский весьма достойно ответил: «Вы предлагаете мне шпагу за предательство».

Справедливости ради заметим, что Сабанеев сам не стремился дать делу слишком широкий ход – иначе выяснилось бы, что он не сумел разглядеть в своём корпусе целую сеть заговорщиков.

Но и Раевского никто отпускать не собирался, год за годом он сидел в «одиночке».

После декабристского восстания его доставили в Петербург, поместили в Петропавловскую – и всё началось заново.

«Значит, всё-таки был заговор уже в 1822 году? Недорасспросили тебя тогда, Раевский».

(В тюремном коридоре он увидит друга Батенькова, причастного к заговору, и тоже проявившего в ходе допросов упрямство и мужество, – что, вообще говоря, для декабристов было не очень характерно.)

Раевский, уже свыкшийся с тюремными стенами, находил в себе силы на новом витке следствия тонко дерзить.

Когда его выспрашивали, откуда он понабрался своих взглядов, он считал нужным начинать рассказ издалека: «В царствование императрицы Анны в девять лет казнено и сослано 21 тысяча русских людей, по проискам немца Бирона…».

– Русских… по проискам немца… – мягко давил Раевский и поднимал свои большие светлые глаза, бесстрастно разглядывая выходца из Пруссии – генерала Дибича, ведущего допрос.

В 1826 году, находясь в крепости Замостье, Раевский говорил: «Если патриотизм – преступление, – то я преступник!.. Под именем патриотизма подразумеваю я любовь к своему отечеству, основанную на своих обязанностях!»

Он не лукавил вовсе.

Да и как это было не прочесть в его стихах, когда они были на руках у следствия?

Мой друг! в наш дивный век – науками, искусствомИ россов доблестью и благородства чувствомЛюбви к отечеству достойных сограждYан,В наш новый век, когда властитель и тиранНесметных орд к нам внёс убийства и пожарыИ провидения испытывал удары…Неся в триумф побед победный бег и страх…И трупы хищников рассеялись в полях,

Когда прошедшее из книги современнойМечом росс вырубал и, лавром покровенный,Секване начертал постыдный приговор…Когда вселенной взорРоссии беглый бег к величью измеряетИ подвиги её в истории читает, —Возможно ли тогда, забыв свой подвиг славы,Здесь дети робкие с изнеженной душой,Чудесно исказя и нрав и разум свойВ очах невежества чтут модные уставы.

<…>

Но, друг мой! Переждём – эпоха началась,И наше сбудется желанье…Орёл с другим орлом стремится в состязанье.Гражданства искра в нас зажглась —И просвещение спасительной рукоюБальзам свой разольёт в болезненных умах,И с новою зарёюИсчезнет, может быть, ещё неверный страх.

Эти стихи можно издавать в одной книжечке вместе с пушкинскими «Клеветниками России» и распространять среди студенчества – у Раевского тоже ни одно слово не устарело: не сегодня ли, снова забыв подвиги национальной славы, «дети робкие с изнеженной душой, / Чудесно исказя и нрав и разум свой / В очах невежества чтут модные уставы»?

Гражданское чувство Раевского было в первую очередь направлено на любовь «ко всему русскому» – даже в поэзию свою, как утверждал Пушкин, «Раевский упорно хочет брать всё из русской истории». Печальная судьба – угодить в жернова государства с такими восхитительными порывами.

Раевский несколько раз просил аудиенции у нового государя, надеясь ему лично доказать свою в самом высоком смысле невиновность и правоту.

Ему было отказано.

В октябре 1827 года генерал Дибич представит императору решение о принятом для Раевского наказании. Император решение утвердит: Раевского лишат всех наград, дворянского звания и отправят в сибирскую ссылку.

Насиделся в крепостях – теперь его повезли в село Олонки Идинской волости Иркутского округа.

Раевскому было 33; по приезде, глянув налево, глянув направо, он всерьёз собрался умирать: а куда жить, в какую сторону?

Мне этот край – одно пространное кладбище,В котором ищет взор безбедного жилищаСреди преступнечьих гробов!И мой ударит час всеобщею чредою,И знак сотрёт с земли моих следов,И снег завеет дёрн над крышей гробовою;Весной оттает снег, за годом год пройдёт,Могильный холм сровняется с землёю,И крест без надписи падёт!..

Прозрачные и больно действующие стихи: заключающие в себе истинное человеческое чувство, не обременённые никакой нарочитостью.

Давно погибло всё, чего мой дух алкал!Чего ж я жду с отжившею душою?Кто к жизни мысль страдальца приковал?И не в родстве ль давно я с прахом и землёю?

Но жизнь и здесь оказалась сильнее.

Сначала явилась любовь – крестьянская девушка, крещёная бурятка Евдокия Моисеевна; раз сам уже не дворянин – вот тебе жена, вот тебе и свобода, и равенство, Владимир Федосеевич.

Они венчались в церкви в 1828 году.

По запросу из Санкт-Петербурга о Раевском отписывал местный губернатор: «Зимой занимается, сколько известно, книгами, летом – огородом, который он завёл, и ботаникой. Поведения чрезвычайно скромного».

И далее самое важное в нашем рассказе: Раевский, согласно письму губернатора, высказывает «намерение утруждать государя цесаревича исходатайствовать милость у государя императора о позволении поступить рядовым полка действующей армии».

Вот перед нами русский офицер; это неистребимо. Имея многие основания затаить жестокую обиду на Отечество, отсидевший пять лет в трёх крепостях, видевший из окна каземата в Петропавловке, как вешали пятерых декабристов, – а такое не забывается, – он, вовсе не из очередной темницы, а из вполне умиротворённого своего быта – огород, ботаника, книжки, Евдокия Моисеевна, – хочет хотя б рядовым, но на фронт.

…Милостей Раевский не дождётся ещё многие годы.

И жизнь страстей прошла как метеор,Мой кончен путь, конец борьбы с судьбою;Я выдержал с людьми опасный спорИ падаю пред силой неземною!

– напишет он в одном из своих поздних стихотворений. Сформулировано сильно.

Его амнистируют только в июне 1856-го.

Спустя 36 лет он съездит в ту часть России, что поневоле оставил.

Заедет в Нижний Новгород к военному губернатору Александру Муравьёву – товарищу по воинской службе.

В Москву, которую не имел права посещать, тоже завернёт, чтоб повидаться с другим товарищем по службе – генералом от инфантерии Иваном Петровичем Аипранди.

«Как дружески, как крепко обняли мы друг друга после 36-летней разлуки! Мы служили оба в 32-м егерском полку майорами… – напишет Раевский про Аипранди. – Честный, прямой, без унижения, без происков, ласкательств и лакейства. Во время польского восстания, командуя полком, он первый при штурме Варшавы взошёл на укрепления».