Валентин Варенников - Парад Победы
Однако это только казалось. Фактически же уже никто и ничто не могли помешать осуществлению плана Ставки ВГК Советского Союза. Мощнейшая машина нашей армии, которая к концу войны приобрела поистине богатырскую мощь и силу, давила на своем пути все, что пыталось оказывать сопротивление. Уже никакие оборонительные рубежи или промежуточные позиции, никакие контрудары и тем более контратаки не могли остановить продвижение наших войск. И они действовали точно так, как были нанесены стрелы ударов на плане завершающей Берлинской операции.
Для поднятия морально-боевого духа в решающей схватке военный совет 1-го Белорусского фронта направил в войска «Обращение к воинам». В нем говорилось:
«Сегодня боевые знамена наших боевых частей уже победоносно реют над окраинами и пригородами Берлина.
Настал решающий час. Для вас не было препятствий ни у стен Сталинграда, ни в лесах и болотах Белоруссии. Вас не сдержали мощные укрепления, которые вы преодолели на подступах к Берлину. Перед вами, советские богатыри, Берлин! [388] За честь нашей Родины, вперед на штурм Берлина!»
35-я гвардейская стрелковая дивизия 22 апреля захватила станцию Ландсберг, 23 апреля — Мальфсдорф и Зунд, а 24 апреля форсировала реку Шпрее и достигла станции Трептов-парк.
Мне запомнился один тяжелый случай, происшедший на перекрестке у этой станции. Захватывая одно здание за другим, штурмовые группы относительно неплохо продвигались вперед. Иногда, к сожалению, допускались огрехи: какой-нибудь этаж или квартиру забывали «провентилировать», наши подразделения уходили вперед, а там оставались немцы-фанатики, которые затем открывали огонь в спину. Были напрасные жертвы. И все потому, что срабатывал фактор русской доверчивости: несколько квартир подряд выбросили в окна белые флаги (в основном простыни) — наши решали, что здесь люди настроены мирно, и шли дальше. А им в затылок — очередь из пулемета или фаустпатрон. Такая вот доверчивая русская душа. А потом бойцы возвращались к этим белым флагам и огнем и гранатой вышибали гадов. Но много было и таких, которые искренне хотели сохранить свои жизни и выбрасывали белое полотнище, не используя этот шаг в коварных целях. Такие этажи и квартиры проверяли, но жителей не трогали, оружие, правда, отбирали.
На одном из перекрестков у станции Трептов-парк стоял, опустив дуло огромного ствола, сгоревший «фердинанд». Вблизи — разбитый крупным снарядом бронетранспортер. Все люки и дверцы распахнуты. Снаряд ударом в лобовую часть разворотил броню, как консервную банку. Внутри валялось несколько изуродованных трупов немецких солдат. А у бронетранспортера лежал на спине, разбросав руки, молодой, крупный телом ефрейтор с оторванной ногой и торчащей, как костыль, без мышц, берцовой костью. Живот у него был разорван, [389] и красно-голубые кишки вывалились наружу. Немецкий солдат был в шоке — широко раскрытые глаза смотрели в небо. Слегка перекошенный рот подрагивал. Совершенно стихийно мы сгрудились у этого умирающего человека. Кто-то подложил ему под голову какие-то тряпки. Так ему должно быть легче.
— Надо же что-то с ним делать, — сказал один из нас.
— А что делать? Он уже не жилец. Надо пристрелить, чтобы не мучился, — предложил другой.
— Ни в коем случае! Надо помочь.
Кто-то побежал за медиками. Вскоре появились двое — санинструктор и медсестра. Вначале они растерянно стояли, не зная, с чего начать. Затем быстро раскрыли свои пухлые сумки, сделали ему укол и приступили к «работе».
Таков он, наш русский характер. Разве можно бросить человека, когда его постигла такая страшная беда, даже если он минуту назад был враг и стрелял в нас? Нет, ни мстить, ни измываться над беззащитными людьми мы не можем.
Я отошел — не мог больше смотреть на эту тяжелую картину. Наша ячейка управления двинулась вслед за передовыми подразделениями.
И опять стреляли в нас, а мы стреляли в них. Ранили и убивали. А я все думал об ужасной участи изуродованного немецкого ефрейтора. Жизнь еле-еле держалась в нем, и надежд на выздоровление было мало. Но ведь кто-то должен ответить за жизни погибших и изуродованных советских, американских, английских, французских, итальянских, венгерских, румынских, польских, чехословацких, болгарских, албанских, югославских и других солдат и безвинных гражданских людей, особенно детей?! Ведь, в конце концов, человечество должно сделать для себя здравый вывод, который был бы выше всех звериных устремлений капитализма к постоянному и безмерному обогащению, что [390] в итоге приводило к войнам, гибели миллионов. Ведь вечно так продолжаться не может?!
Вот с такими наивными мыслями я продолжал войну во имя того, чтобы на земле вообще никогда больше не было войн.
А на следующий день нам сообщили: немецкий снайпер выстрелом в голову убил любимца нашей дивизии командира 100-го гвардейского стрелкового полка гвардии подполковника Алексея Михайловича Воинкова. Это была тяжелейшая утрата. Мне просто не верилось, что он погиб. Ведь с ним вместе довелось воевать в 1943-м, весь 1944-й и часть 1945-го годов. Такой тяжелый путь был позади! Такие жестокие бои и дикие «переплеты», в которые мы попадали. Но мы все прошли и перенесли, и вот теперь, когда осталось всего несколько дней до Победы, — вдруг… смерть. И тогда, и сейчас я уверен в том, что только отсутствие рядом с ним надежного друга, к которому бы он прислушивался, привело его к гибели.
Нет, рядом с ним надежный боевой друг был — старший лейтенант Николай Королев — его адъютант. Не раз он в буквальном смысле слова спасал своего командира. Но Алексей Михайлович частенько не прислушивался к нему, и тогда уже приходилось подключаться мне. Мы, так сказать, двойной тягой влияли на командира и, как правило, отговаривали его от ненужных опрометчивых шагов, которые могли привести к беде. Особенно он горячился во время контратак противника, или когда мы не могли продвинуться ни на метр, а надо было наступать. Конечно, каждый раз, анализируя ситуацию, мы, хоть и затрачивали на это время, все же находили причину и ключ к решению проблемы. И он всегда был благодарен нам. У нас уже утвердился «наш» метод организации и ведения боя, «наш» метод взаимного общения и взаимоотношений. Это создавало, так [391] сказать, свой микроклимат, нашу дружную фронтовую семью, где каждый понимал друг друга с одного взгляда.
И вдруг после непродолжительного нашего совместного пребывания в дивизионном медико-санитарном батальоне это сложившееся ядро решением командира дивизии полковника Смолина было разрушено. Мое переназначение из 100-го в 101-й гвардейский стрелковый полк он объяснил мне тем, что это делается якобы для «подкрепления» нового командира полка подполковника Андреева, не имевшего боевого опыта. Внешне казалось это обоснованным: действительно, я имел почти двугодичный опыт пребывания на фронте уже в должности заместителя командира полка — начальника артиллерии стрелкового полка. Но фактически причины были другие. Смолин, на мой взгляд, почему-то завидовал, что у нас сложился такой дружный коллектив: командир полка Воинков, начальник штаба полка Васькин, заместитель командира полка по политчасти майор Иванов, заместитель командира полка по артиллерии Варенников, адъютант командира полка старший лейтенант Королев. Мы с Воинковым обычно находились на наблюдательном пункте, а Васькин с Ивановым — в штабе полка. Заместитель командира полка по общим вопросам майор Постников держался несколько особняком, но отношения с ним у всех были нормальные.
Казалось, командиру дивизии надо беречь то, что сложилось у нас. Однако, видно, между Воинковым и Смолиным были особые отношения. Уж очень официально относились они друг к другу, а когда в нашем кругу упоминалась фамилия Смолина, то Воинков умолкал и разговора не поддерживал. Это было очень заметно. Поэтому каждый из нас старался не произносить эту фамилию. Хотя в принципе я лично к Смолину относился с большим уважением, как к боевому [392] офицеру, который, несмотря на потерянную в бою руку, продолжал воевать на фронте и успешно командовать вверенными ему подразделениями и частями.
Не поймите меня превратно: я вовсе не хочу обосновать гибель Воинкова моим переводом в соседний полк и тем самым возложить ответственность за эту трагедию на комдива Смолина. Он, конечно, не желал такого исхода. Но факт остается фактом: его решение о моем переводе все-таки тоже явилось причиной смерти Алексея Михайловича. Уже после боев, когда нашу дивизию вывели из Берлина, мы как-то встретились с Николаем Королевым, и я попросил его рассказать, как это все произошло. Вот что я услышал:
— Алексей Михайлович, конечно, переживал разлучение с вами, хотя и не высказывал этого. Новый заместитель командира полка по артиллерии не только не сблизился с ним, но держался как-то обособленно. Разговор вел в основном по телефону, хотя и находился неподалеку. Но командир полка задачи ему ставил постоянно. И, однако, все это было не то. Все помнят, что вы постоянно лично и по телефону общались с командирами батальонов, отлично знали обстановку и их запросы, сами проявляли инициативу в подавлении целей, а затем уже докладывали командиру. И он это оценивал.
