Владимир Королёв - Босфорская война
В десанте и атаке населенного пункта участвовало абсолютное большинство казаков, поскольку на судах оставлялась лишь небольшая охрана. Г. де Боплан сообщал, что казаки, достигнув Анатолии, «высаживаются с ружьями в руках на землю, оставляя при каждой лодке в качестве стражи по два взрослых и по два мальчика», после чего «нападают врасплох». Мы увидим, что Эвлия Челеби дает другую информацию о взятии Балчика, когда на казачьих судах оставалось по 5—10 человек. Согласно И.Ф. Абелину, в 1620 г. при высадке в Азии из приблизительно 4,5 тыс. казаков на судах осталось 500 человек, т.е. девятая часть[292].
По-видимому, численность охраны варьировалась в зависимости от конкретной ситуации и возможных опасений относительно действий неприятеля, но всегда была допустимо минимальной. Именно поэтому в 1629 г. янычары с подошедшей эскадры захватят у берега близ Сизеболы шесть казачьих судов, которые будут почти пустыми в связи с нахождением казаков на суше. Мы рассказывали, что в 1621 г. турецкая флотилия не осмелилась напасть на 16 лодок, хотя половина их казаков еще находилась на берегу, — без сомнения, дело было уже во время завершения казачьей операции, когда участники налета возвращались на свои суда.
Казаки атаковали селения, применяясь к конкретным условиям, не допуская шаблона, всегда неукротимо и яростно, и остановить этот порыв было почти невозможно[293]. По характеристике В.Д. Сухорукова, донцы, привязанные друг к другу «союзом братской любви», гнушавшиеся «воровством у своего брата», проводившие «каждый день в битве и страхе» и оттого приобретшие «силу нечеловеческую», развившие «какую-то дикую гордость души» и закалившие сердца, считавшие «первейшими добродетелями целомудрие, храбрость и мужественное презрение опасностей», в то же время были людьми «жестокими в набегах на земли неприятельские» и «страстными к добычам». «Самый образ жизни казаков долженствовал соделать их каменными, ужасом для современников…»
Эту характеристику почти повторяет и даже усиливает Д.И. Эварницкий применительно к запорожцам, которые, по мнению историка, являлись «добрыми друзьями, верными товарищами, истинными братьями в отношениях друг к другу, мирными соседями к своим соратникам по ремеслу» и одновременно «жестокими, дикими и беспощадными в отношении своих врагов», «хищными, кровожадными, невоздержными на руку, попирающими всякие права чужой собственности на земле… презренного бусурмена».
Впрочем, неуважение к человеческой жизни и жестокость были характерной чертой эпохи, равно как грабеж и разорение неприятельской страны, в том числе ее мирного населения, везде считались совершенно естественным и законным делом в соответствии с принципом «война обязана питать войну», т.е. добыча должна покрывать все военные расходы. Более того, как говорит Н.М. Карамзин, законным полагали и «всякое злодейство в неприятельской стране». Даже такой образованный и много повидавший человек, как Эвлия Челеби, считал страшную жестокость турок и татар проявлением воинской доблести[294]. К тому же казаки, которые, по их выражению, «секли» многих турок, рассматривали свои действия и как отмщение за турецкие жестокости и злодеяния на запорожской и донской земле, а также как средство устрашения противника.
Разумеется, злодейства не могли смягчаться в набегах на центральные районы Османской империи. В поселениях Босфора и прилегающих местностей казаки в первую очередь уничтожали неприятельских воинов, однако крепко доставалось и обыкновенным жителям: как высказывался, правда, по другому поводу,
Б. Хмельницкий, «при сухих дровах и сырым должно было достаться». Вспомним казачий погром Кандыры и окрестных селений в 1622 г., вызвавший «побитие» многих людей. При этом уничтожение врагов часто сопровождалось и сожжением их поселений, что также было общепринятой практикой тогдашнего времени: по выражению одного дипломата, воевали «саблею, огнем и полоном»[295].
Д.И. Эварницкий записал рассказ старого казака Ивана Россолоды (Недоступа), ссылавшегося, в свою очередь, на своего отца, об обычной практике запорожцев в набегах: «Вот как вскочут запорожцы в какой турецкий город, то немедленно его с трех концов зажгут, а на четвертом постановятся да и выжидают турков, да как бегут какие, то немедленно их тут же и покладают. Таким манером как перебьют мужиков, тогда уже по хатам…» Речь здесь идет о XVIII в., хотя нечто подобное, вероятно, случалось и в предшествующем столетии. Мустафа Найма говорит, что в 1614 г. казаки зажгли Синоп «со всех концов». Далее мы приведем рассказ Эвлии Челеби о том, как казаки при нападении на Балчик подожгли его с четырех сторон, ворвались в город и среди поднявшейся паники приступили к грабежу.
Но есть сведения и о поджогах поселений уже после их разграбления. В 1613 г. Ахтеболы был сожжен «напоследок», и в 1624 г. босфорское селение казаки сожгли после опустошения. Напомним, что М. Бодье, повествующий о последнем случае, сообщает также, что казаки, ограбившие крымский город, сначала вывезли из него добычу, увели пленников и уже затем предали огню. В 1633 г. «лучшая часть» Гёзлева была подожжена после грабежа.
Н.И. Краснов полагает, что донцы еще до начала похода заготовляли «из высушенной на солнце пакли, селитры и пороху как можно более зажигательных веществ». Согласно А. Кузьмину, запорожцы «с пучками просмоленной пакли в руках» по сигналу поджигали «все подгородние постройки, чтобы осветить город во время предстоящей резни». Если разгром происходил ночью, то необходимость «освещения» могла играть какую-то роль, но совершенно отпадала в случаях сожжения поселений по окончании грабежа.
Точно так же вряд ли стоит соглашаться с тем, что поселения уничтожались из-за «ярости пиратства», которая охватывала казаков. В целом, очевидно, имелись другие и более важные мотивы: стремление вызвать панику и сумятицу у противника, запугать и деморализовать его, лишить способности к сопротивлению и преследованию отходивших казаков. Панику усиливал и леденивший кровь, громкий, завывающий боевой казачий клич, который Эвлия Челеби передает как «ю-ю» (впоследствии донцы в атаках будут применять знаменитый «гик»). Как указывалось, Тарабья была сожжена дотла за попытку оказать сопротивление, из чего можно заключить, что в других случаях сожжение селений не носило тотального характера. Было и еще одно обстоятельство, отмеченное Я. Собеским: казаки жгли босфорские селения с целью навести ужас на османскую столицу, т.е. и здесь присутствовал психологический фактор.
Так или иначе, «картина казацкого мщения» была ужасной: потрясенное, пылающее селение, отчаянные крики, вопли раненых и умирающих, плач женщин и детей, треск рушившихся зданий.
В ходе набегов уничтожались сооружения османской обороны и инфраструктуры флота, а также корабли. В первом известном набеге на Босфор казаки сожгли два порта, в 1624 г. — маяк при входе в пролив; если верить Е. Вороцкому, разрушили замок Едикуле. В 1620-х гг. в руки казаков у Кандыры попали карамюрсели, в Еникёе пять судов и др.
Жители пытались убегать от казачьих погромов в горы, прятаться по лесам, спасаться в отдаленных от моря селениях или в самой столице, унося с собой наиболее ценные вещи. В результате этого некоторые селения на черноморском побережье оказывались пустыми. В 1621 г. даже жители Перы и Касымпаши спасали свое имущество в Стамбуле. Мы помним, что в следующем году люди с турецких судов, едва увидев русское посольство и посчитав его за казаков, устремились на берег и дальше по селам.
Однако всем жителям прибосфорских «жилых мест» укрыться от внезапных казачьих нападений было невозможно. Прятались часто уже после разгрома, в ожидании нового прихода казаков, а еще чаще до их прихода, по распространявшимся слухам о появлении на море «злодеев». Как бы то ни было, казаки могли брать значительный полон, увозя с собой в первую очередь богатых мусульман, предназначавшихся для последующего выкупа («окупа»), но не только их. На захваченных у Кандыры карамюрселях нападавшие увезли более тысячи пленников, в Еникёе в 1624 г. взяли тысячу человек.
Если бы не значительная удаленность района от казачьих земель и не опасное соседство имперской столицы, то Босфор представлял бы благодатное место для захвата ценнейшей добычи. Казаки громили прибрежные дворцы и виллы султанов и османской знати, поражавшие европейцев чрезмерной роскошью, богатые дома и торговые заведения — магазины, лавки и склады, как это было в 1624 г.
Напрасно А. Кузьмин считает, что «запорожцы, обезумевшие от крови и выпитого тут же на пожарище вина, врывались во все дома»: дело не только в строгом казачьем запрете употреблять спиртные напитки в походе, но и в бессмысленности попыток грабить жилища бедняков. Напротив, и на берегах Турции в известной мере сохранялась своеобразная «социальная направленность», присущая походам казаков во время «внутренних» антифеодальных движений: грабежу подвергались дома феодалов и других богатых жителей. Как замечал в 1628 г. Ш. Старовольский, «даже в самой близости от Константинополя» казаки «взяли за обычай жечь или грабить поместья». Другое дело, что и бедные хижины страдали от пожаров, что могли уничтожаться независимо от принадлежности гумна, стога сена и т.п., как это происходило в Северном Причерноморье.
