Горы дышат огнем - Веселин Андреев

Да, он бывал часто возбужден. Но разве он был виноват в том, что в нем все кипело и не мог он это кипение унять? Про некоторых говорят: его жизнь — горение. Про Васко можно сказать: его жизнь — кипение.

И когда над ним подшучивали, делали это незло. Моньо, например, будто желая получить ответ на давно мучивший его вопрос, спрашивал Васко:

— Послушай, Васко, почему в суде тебе дали только пятнадцать лет? Неужели они совсем не считают тебя опасным?

Бомба взрывалась сразу же:

— А тебя приговорили к смерти, потому что все дрожат перед тобой, так, что ли? Бич фашизма!..

Моньо тает от удовольствия. У него было и другое прозвище: «бич еды».

Ему говорили с подковыркой:

— Ну как ты можешь так уплетать за обе щеки, зная, что тебе вынесен смертный приговор? Как только ты не подавишься?

Монька, короткошеий, плечистый, некоторое время молчит, а потом улыбается доброй, открытой улыбкой, обнажая редкие зубы. От этой улыбки светловолосый Монька становится светлее.

— Лучше я сейчас съем, чем мне это потом принесут на могилу. Так мне больше нравится.

Ему легко поверить. Однажды бай Отаньо сварил очень много фасоли и наполнил ею армейские котелки до краев. Один Монька съел всю порцию, другие — по половине. Тогда он начал «выручать» товарищей и умял все, что оставили шестнадцать человек.

Помню, когда мы долгое время голодали, Моньо нашел грибы и наелся их до отвала. Ему стало плохо. Он лег и торжественно-печальным голосом произнес:

— Прощайте, дорогие боевые товарищи! Отомстите за меня!

Мстить за него не пришлось, но шутники часто вспоминали эту сцену.

«Заметив, что я мало ем, — рассказывала мне позже Любка, — Монька подружился со мной. Когда даже у нас было еды вдоволь, он помогал мне справляться с моей порцией и при этом говорил: «Любка, когда захочешь есть, скажи мне. Я всегда что-нибудь раздобуду!» В те дни, когда у нас не хватало продуктов и мы получали лишь по маленькому кусочку хлеба, Любке было достаточно взглянуть на Моньку, как тот, улыбаясь, протягивал ей свою порцию.

...Кроме образов отдельных людей я стараюсь постичь и образ всего отряда. Воспоминания о Моньке дают мне возможность нарисовать и веселые сцены из нашей партизанской жизни. Но не нужно быть несправедливым к нему. Это был сильный человек, сын потомственного кузнеца, софийский металлист, надежный товарищ. Он перетаскивал на себе по шестидесяти килограммов груза, сражался молчаливо и будто шутя. Одного я не могу сказать: когда он был более скромным — тогда или теперь? Слава павшего в борьбе обошла Моньо стороной, и это замечательно!..

Холодный ветер завывал в глухом лесу. Желто-красные листья шумели на ветру. Над нами безбрежный голубой небосвод. Если б не мешал лес, кажется, можно было бы увидеть, что делается на краю света.

Мы разлеглись или уселись по двое, по трое, разговариваем шепотом, заговорщически. Речь идет о том, что положение отряда тяжелое, следует что-то предпринять. Невзрачный бивак, лица людей и их движения отмечены какой-то вялостью. Холодно, мы поднимаем воротники. Холодно не только от ветра.

Вначале я думал, что в силу своих романтических представлений и впечатлительности многое преувеличиваю и слишком много внимания обращаю на ворчание товарищей. Наконец я понял: что-то происходит.

Дня три назад со мной заговорил Киро. Этот деревенский парень был призван в армию, но бежал из казармы. Он был всегда подтянут, боевит. Потом я узнал, что он из Скравена, где был секретарем РМС. Спокойный, с открытым широким лицом, он долго говорил со мной о делах отряда. В его голосе звучала то печаль, то злость. Кое-что из того, о чем он говорил, мне показалось неприемлемым. Я даже засомневался: может, он ненавидит кого из наших? А разве такая ненависть допустима между партизанами? К нашему разговору прислушался подошедший Тошо. Это был высокий человек примерно тридцати лет, тоже из Скравена, член районного комитета РМС. Старый ятак, в отряд пришел давно. Он поддержал Киро. Они разговаривали со мной так, будто именно я должен был все исправить. Подошли и другие партизаны. Мне показалось странным, что все они обращаются ко мне, хотят, чтобы эти вопросы мы решили на собрании.

А вот и Делчо... Спрашивает стеснительно: «Можем мы с тобой поговорить?» Не знает, с чего начать. «Начни с конца», — пытаюсь я ему помочь. В сущности, мне и самому хотелось избавиться от какой-то скованности: меня смутило, что Делчо обращался ко мне с таким почтением.

Это была исповедь. Нет, вопль души... Отряд бездействует. Неужели мы бережем свои драгоценные шкуры? Сидим на шее у ятаков. А Красная Армия творит чудеса! И другие отряды в Болгарии. А мы... только ругаемся. Не годится так ремсистам...

Он был рядовым ремсистом. Среднего роста, легкого сложения, с квадратным бледным лицом и очень светлыми глазами. Русые волосы выбивались во все стороны из-под фуражки с набухшим козырьком. Родом из Ботунца, Делчо был рабочим в Софии, а теперь — организатором РМС. Говорил мягко, даже стеснительно, но четко. Умеренность в выражениях только подчеркивала четкость его позиции.

Слушая его, я испытывал чувство неловкости, будто становился участником какого-то заговора. Однако даже когда он метал стрелы в адрес товарищей из штаба, личной озлобленности не чувствовалось. А может, от досады видит только одни отрицательные стороны?

Делчо настаивал:

— Если вы не исправите положения, никто его не исправит!

Почему же я? Почему на меня возлагают такую ответственность? Я ответил неопределенно:

— Хорошо, я поговорю с товарищами...

Он смотрел с удивлением на меня. Я — на него. Я чувствовал, что произошло какое-то недоразумение.

Все спят. Тишина, будто никого здесь нет. Я смотрю на спящих с высоты своего поста и завидую. Нет, это кто-то другой во мне или только мое тело завидует, а сам я рад. Я горжусь. Ведь я — на посту! Они доверили мне свой сон. Значит, я уже боец!

Ночью звуки леса обманчивы, а слух мой еще не совсем научился распознавать их. Шумит река, барабанит дождь, послышался даже гул мотора самолета, но все это — только лес и ветер. Ты ждал полной тишины, а она оказалась сотканной из бесчисленных звуков.

Была ли тогда на небе луна, или просто стояла такая светлая ночь? Я видел, как ходят