Горы дышат огнем - Веселин Андреев

В его словах звучало удивительное спокойствие, искреннее пренебрежение к смерти.

Дядя Милутин, однако, не ограничился словами о презрении к смерти. Тонко и язвительно он укорил нас:

— А напоследок вот что я вам скажу: лупите этого зверя! Слов он не понимает! А от бездействия не только ружье, но и человек ржавеет.

Не помню, что он говорил дальше, но закончил добрыми словами:

— Так и знайте, вы — как Ботев и Левский!

Чтобы звучание этих слов не ослабло и чтобы кто-нибудь с усмешкой не сказал: «Ну, уж если нужно показать связь между партизанским и национально-революционным движением, то старик для этого подходит лучше всего...», сделаю небольшое отступление. Если б я мог воссоздать эти слова дяди Милутина в их первозданной простоте, они звучали бы еще громче, публицистичнее.

Если б я вел тогда дневник, то в нем с абсолютной точностью записал бы все сказанное дядей Милутином. Я всегда стремлюсь записывать такие слова, которым жизнь придает необычную силу, а стоит мне их опубликовать, как я слышу: литература...

Теперь я могу рассчитывать только на свою память. Однако память в сочетании с совестью и то иногда ошибается.

Немало есть воспоминаний, где авторы смело приводят диалоги, речи, беседы, которых никто не записывал. Я понимаю, что иногда это неизбежно, но только — иногда. Делаю это и я, предварительно постаравшись вспомнить все, вплоть до повествовательных деталей. Если мне это не удается, я предпочитаю говорить своими словами.

Обратный путь был мучителен и казался бесконечным.

Темень плотной стеной окутывала нас. Мы то и дело оступались в коварные ямы, острые камни врезались в ноги. То один, то другой из нас, споткнувшись, падал. Я чувствовал, что и у меня ноги слабеют все больше и больше, спина буквально разламывается. Спать хотелось до рези в глазах. Я тер, тер их, но все напрасно.

— Пропадем мы в этой темноте!

— И все из-за какого-то паршивого картофеля.

— Сами мы паршивые, картофель не виноват.

— Давай, революция требует жертв!

— Революция?.. Дудки! Переноска картофеля требует жертв.

Но и в кромешной тьме среди гор слышится предостерегающее: «Тихо! Не разговаривать в колонне», но теперь это произносят больше по инерции.

— Мы стали погонщиками ослов.

— Эх, если бы погонщиками!.. Скорее, ослами!

— Живем попрошайничеством.

— Держись, разве ты не слыхал, что сказал этот человек? «Вы — как Ботев и Левский...»

Воцарилось тягостное молчание: нас мучит тревожное чувство вины.

И вот в моих руках оружие...

Вручая его мне, Митре произнес соответствующую случаю речь: сражаться с оружием в руках за свободу народа, а если придется погибнуть, то не выпуская оружия из рук; в бою раздобыть более сильное оружие, а это передать новому партизану.

Я разволновался. Митре говорил в несколько шутливом тоне, чтобы смягчить торжественность слов, но они все равно звучали волнующе.

Как ни радостно было мне, но я испытал и огорчение: почти новый карабин вручили старому бойцу, а его оружие передали мне. Это было длинное ружье (оно даже торчало у меня над головой), вместо ремня — веревка. Позже Данчо шутил: «Андро, вместо команды «Ружье на ремень» тебе нужно отдавать команду «Ружье на шнурок». Это было турецкое однозарядное ружье. Наверное, оно сохранилось еще со времен Крымской войны. С оружием я уже был знаком: служил в армии, правда всего один месяц.

Ничего не поделаешь! Такая уж существовала традиция: новичку полагалось старое ружье.

Однако даже эта музейная «турчанка» подняла мое настроение. Я ушел поглубже в лес, взял ружье «на ремень» и отчеканил сто парадных шагов. Совсем другое дело... У меня было три десятка патронов — целое богатство! Самым удивительным мне казалось то, что из этого ружья еще можно было стрелять. Это я понял в одну ураганную ночь. Сейчас ружье нельзя было испытать, хотя сердце мое колотилось от безудержного волнения.

Он не пришел, а примчался в лагерь. Кулак в знак приветствия он поднял с такой силой, будто хотел ударить им по голове Гитлера.

Я уже слышал о нем — Васко.

Высокий, плотный, стройный. Открытое лицо с высоким лбом, волевой подбородок, сурово сжатый рот. Его большие глаза светились добротой. По-моему, если бы он знал это, то постарался бы сделать свой взгляд более строгим. И почему-то в моей памяти он остался краснощеким, хотя и сухощавым. Может, потому, что, рассердившись на кого-нибудь или смутившись (иногда он бывал в высшей степени стеснительным), он краснел? На его глазах даже выступали слезы, отчего он жмурился и сердился еще больше.

Он говорил со Страхилом о каком-то предателе. Васко размахивал кулаками и кричал: «Умру, но его прикончу!» Его предупредили, что этот предатель — путевой обходчик — очень хитер, смел и ловок. Конечно же, смерть нашла путевого обходчика.

Глядя на Васко, я сразу же поверил, что там, около своего родного села Саранцы, он сделал то, о чем сложили легенды. Не обошлось, конечно, и без преувеличения.

Он слышит, как удары сердца отдаются в мягкой земле, как стучит в висках. Стараясь себя успокоить, он думает лишь об одном: только бы появился мотоцикл! Мотоцикл с одним гитлеровцем. В крайнем случае, с двумя, но лучше — с одним. В правой руке он сжимает старый револьвер, в левой — нож, перед ним лежит толстая палка. Он ясно слышит шум машин, еще когда они выезжают из села, направляясь в Арабаконак через этот глухой Саранский перевал. Под ним пружинят коричневые мягкие сосновые иглы. С вершины видно, как дорога выходит из зарослей сосны и акации и тянется в подъем. Здесь, на очень крутом, резком повороте, они едва ползут, ворча и задыхаясь. Моторы того и гляди захлебнутся. Пульнуть бы разок! Однако их много, действительно много, даже Васко признает это: они едут большой колонной, в каждом грузовике — по тридцать фрицев. Васко с детства знает здесь все закоулки. Это место прозвали «могилой»: немало людей погибло здесь в катастрофах. Еще гайдуки нападали здесь на турецких жандармов, теперь и гитлеровцы найдут здесь свою могилу... Но их так много! Иначе они теперь не решаются ездить, эти негодяи, эти убийцы...

Почему ты пришел сюда один, Васко? Почему не позвал товарищей? Или хотя бы своего отца?.. Гнев захлестнул Васко. Который раз он приходит сюда, сколько времени ждет... Неужели ему не удастся ликвидировать ни одного оккупанта? Не может быть... Если б мы спросили его, почему он здесь