Электрон Приклонский - Дневник самоходчика

— Как кормят, товарищи курсанты?

— Хорошо, товарищ маршал!

— Да мало… — с задумчивым лукавством добавил Федоренко в тон отвечавшему.

— Так точно! — чистосердечно поддакнул кто-то из ужинавших.

Диалог развеселил всех: офицеры за спиной маршала, и курсанты за столом, и сам Федоренко рассмеялись. Отыскав глазами начальника столовой, лицо которого из розового стало пунцовым, он сказал:

— Примите к сведению, товарищ старший лейтенант! — и устремился в «святая святых» — раздаточную.

На следующее утро в училище произведен был строевой смотр. Главная аллея, где маршировали батальоны, из-за гололедицы превратилась в настоящий каток, и ноги наши разъезжались, как у коровы на льду. Мы проходили в колонне по четыре, прижимая к плечу плечо, чтобы не оскользнуться и не испортить строя, а если кто из нас начинал вдруг «буксовать», его тотчас крепко подпирали с боков соседи по шеренге, увлекая за собой и не давая отстать. Словом, лицом в лед не ударили.

Среди ночи — подъем по тревоге. Привычно разобравшись по взводам и выстроившись в две шеренги вдоль нар, мы выслушиваем приказ о переходе на новую форму одежды и новые знаки различия. Затем командиры учебных отделений получили у старшин погоны, пуговицы и лычки (кому они положены) и раздали сладко позевывающим курсантам. Времени для приведения себя в надлежащий вид оставалось часа три, и мы торопливо принялись за дело. Никто из нас понятия не имел, как прикреплять погоны правильно, и поэтому каждый действовал по своему разумению.

За полчаса до подъема нас построили в две шеренги на «прешпекте», и первой шеренге было приказано сделать два шага вперед (отодвинуть ее подальше мешала пирамида с оружием). Начался осмотр. В шеренге, что осталась на месте, послышалось перешептывание, легкие смешки, которые переросли в неуставной хохот. Покатывались курсанты, растерянно хмурились старшины. Улыбались командиры взводов, смеялись глаза безрукого командира роты, который не мог, конечно, не присутствовать в этот ответственный момент «перевоплощения» своих воспитанников. Все наши командиры уже в новых мундирах и с новыми знаками различия — не то чтобы неузнаваемые, но какие-то непривычные на вид. Затем первая шеренга по команде сделала кругом и тоже неудержимо захохотала.

И было отчего. У подавляющего большинства курсантов второй шеренги погоны были пришиты весьма разнообразно: у одного они, лихо изогнувшись, налезли на ворот шинели, у другого сползли с плеча чуть не на треть, у третьего оказались почти на лопатках, у четвертого сдвинулись на грудь, у пятого один погон спереди, второй сзади. Имелись и другие варианты. В результате вся рота, за малым исключением, снова уселась за шитье. На этот раз мы уже под присмотром младших командиров и самих офицеров (так отныне именуется средний и старший комсостав) семь раз примеряли друг на друге, отмечая карандашом, а потом только пришивали. Одним словом, к завтраку (даже зарядка в батальоне была сегодня отменена) мы предстали друг перед другом в «новой форме», то есть при черных бархатных погонах с широким серебряным кантом и маленькими латунными эмблемами танка.

Два раза за время обучения мы ходили на полигон: в середине зимы и ближе к весне, в марте. При воспоминании об этих «прогулках», особенно последней, становится зябко.

Зимою нас, нескольких курсантов из одного взвода, назначили в оцепление. Наша задача: до начала стрельб обойти свой участок и убедиться, что никого в опасной зоне нет. Обошли, доложили своему старшому. Более двух часов гремят на полигоне орудийные выстрелы и трещат скупые пулеметные очереди. Патрулируем не спеша по лесной дороге, и вдруг из запретной зоны (мы глазам своим не поверили) спокойно выходит старик с двумя подростками. За спиною у каждого большая вязанка хвороста. Мы остолбенели. А сердитый Бострем упрекнул деда за неосторожность. Тот, устало отмахнувшись рваной овчинной рукавицей, успокоил нас: «И-и, солдатики, не первый год сюда всей деревней по дрова ходим… Бог милует. А вы б не мерзли понапрасну: кроме нас троих, никто сегодня в лес не пошел. С версту вперед пройдете — просека будет, свернете по ней влево — вскорости избу увидите. В ней никто не живет. Это бойня колхозная, только бить-то нынче некого. Дровишек в лесу добудете».

Адрес оказался точным, но рассиживаться в избе мы не решились. Она была пуста и холодна. У окна стоял стол с длинной лавкой вдоль стены. С деревянных колышков, вбитых в чистую сосновую стену, свисали узкие длинные полоски, нарезанные из коровьих шкур, — должно быть, будущие сыромятные ремни. На них местами сохранились остатки мяса. Оно совершенно высохло и сделалось твердым, как камень. Так как время давно перевалило за полдень, мы уже успели изрядно проголодаться, вымеряя по морозу вперед-назад доверенный нам отрезок лесной дороги. У кого-то из ребят нашелся перочинный ножик. Вяленое мясо хорошо состругивалось с кож и оказалось чертовски вкусным, только его приходилось долго разжевывать. Запасшись тонкой мясной стружкой, как индейцы пеммиканом, и жуя на ходу, наш дозор снова пустился в путь. Перед обедом нас сменили.

На полигоне мы отрабатывали в тот день три упражнения: слежение за неподвижной целью через ПТК (перископ танковый командирский) из движущегося танка; стрельба короткими очередями по мишеням из лобового пулемета с ходу и стрельба из пулемета, спаренного с пушкой, по орудийной шкале одиночным патроном (это чтобы снаряды зря не тратить).

До сих пор мне стыдно вспоминать о том, как «ловко» я работал перископом, сидя в башне танка, неторопливо ползущего по снежному полю. Командир взвода еще на старте указал мне цель — макет ПТО (противотанкового орудия), сам поймал ее в ПТК и поставил передо мной задачу: не выпустить эту пушку из виду, пока танк не остановится. Сперва машина двигалась прямо и по ровному участку полигона. И все шло хорошо. Потом началось покачивание с носа на корму и переваливание с борта на борт. Цель при этом выпрыгивала из зеркальца, но тотчас же и возвращалась обратно. Легкий танк постепенно увеличивал скорость и наконец понесся, «бразды пушистые взрывая», а затем вдруг резко развернулся влево. Цель исчезла из поля зрения, словно сквозь землю провалилась, и, как я ни вертел ребристые черные маховички перископа, стараясь отыскать ее, — все было напрасно. Перед моим взором появлялось то пустынное белое поле с редкими кустиками, то голубеющее небо, один раз даже мелькнула черная полоска отдаленного леса, и снова белый, сверкающий снег, и снова голубизна. Отчаявшись найти проклятую пушку, поднимаю голову к открытому люку, в котором стоял лейтенант Гусев, и замечаю сердитое изумление на лице командира, должно быть внимательно наблюдавшего за нервными движениями наружного глазка ПТК. Как разъяснил мне раздосадованный взводный, я искал цель позади танка и почему-то большей частью выше линии горизонта. Это подтвердил и бронеколпак перископа, обращенный глазком в тыл.

Со стрельбою получилось удачнее: два «снаряда»-пули из трех всаживаю (по пушечной шкале) в щит с изображением противотанкового орудия, а по команде водителя: «Дорожка!» — мне удалось короткими очередями продырявить несколько фанерных фашистских солдат, идущих в атаку. Стрелял со злостью после провала на первом упражнении.

Сильное впечатление у нас осталось от возвращения с весенних стрельб, происходивших в конце марта. На полигон мы прибыли рано утром по морозцу. День выдался погожий, солнечный, на припеке таяло. Отстрелялись (с перерывами) с места, с «дорожки», пообедали в затишке, на теплой, подветренной опушке, и под вечер поротно отправились в обратный путь. Подходим к первой низинке — течет поток. Вода снеговая весело бурлит. Это здесь называется «лога тронулись». Строй наш рассыпался в поисках брода помельче. Переправились кое-как, но нескольким несчастливцам проникла в сапоги «б/у» ледяная вода, так как кирза голенищ протерлась в тех местах, где образуются складки, так называемая «гармошка» — гордость франтов, носящих сапоги. Пострадавшие крепко выжали и перемотали портянки и вскоре догнали растянувшуюся роту. А потом лог за логом начали преграждать нам дорогу. Никто уж не остерегался, потому что каждый успел не раз зачерпнуть водицы через верха сапог. Однако самое страшное ждало нас впереди. К ночи ударил ядреный морозище. Ноги стали замерзать. Мы припустились бегом. Казалось, что внутри сапог постукивают ледышки вместо пальцев. Вот первая на обратном пути деревушка. Они здесь редки. Огней в окнах нет, вдоль улицы — глухие прочные заборы. Стучим в ворота, в крепкие закрытые ставни — никто не выходит, даже не отзывается, лишь перекатывается из конца в конец деревни разноголосый собачий брех.

Еще накануне зимних стрельб нас предупреждали в училище, что в здешних дальних деревнях и хуторах живут либо староверы, либо высланные в период коллективизации кулацкие семьи. Чертыхаясь почем зря, бежим дальше. Та же история повторяется и в другой, и в третьей деревне. Понеслись так, что вот-вот, кажется, вода закипит в хлюпающих сапогах. Несмотря на то что мороз перехватывал дыхание, из-под шапок и из-за воротников шинелей валил пар. Так двигались форсированным маршем километров двадцать, почти не переходя на шаг. Изможденные, потные, совсем не чувствуя ног, ввалились мы группой человек в двенадцать в незапертые двери рабочего барака на окраине Челябинска. В дальнем конце длинного коридора жарко топилась печь. Около нее, хотя стояла глубокая ночь, грелись люди. Нам уступили место перед открытой топкой, чтобы мы могли побыстрей отогреть ноги и просушить портянки. С благодарностью в душе вспоминаю тех незнакомых дружелюбных людей из потемневшего от времени и непогод барака, утонувшего по самую крышу в сугробах.