Анар - Круг
Помолчали. Потом Тахмина спросила:
— Ну хорошо, а девочку приняли?
— Какое там! Срезали.
— Почему?
— Как почему? Да кто такой Мамед Насир? И кто так устраивает свои дела?
— Да, конечно! — сказала Тахмина. — Этот мир не для Мамеда Насира.
Заур издал неопределенный звук, который можно было принять как за отрицание, так и за подтверждение.
— Ну, ладно. А давно ты купил машину?
— Скоро семь месяцев.
«Хоть бы не спросила, на какие деньги». Ему не хотелось говорить: «На отцовские». Тахмина не спросила. Наверное, как и все, она это знала.
— Хорошо работает… — произнесла она полувопросительно.
— Летит, как газель. Пятьдесят лошадиных сил, не шутка!
— Сколько?
— Пятьдесят.
— У меня был один знакомый. У него была «Волга». Он без конца хвастал, что в ней семьдесят лошадиных сил. Наконец он мне надоел, и я сказала: знаешь что, в машине твоей — сила семидесяти лошадей, а ума у тебя в голове даже на семь не достанет. Обиделся страшно.
— А кто это?
— Много будешь знать, скоро состаришься, — сказала она, но, посмотрев на него, добавила: — Да нет же! Просто один знакомый…
Заур подумал: спросить или не спрашивать? Потом решился:
— Извини, Тахмина, я задам тебе один вопрос… Только не сердись.
— Хорошо.
— Манаф тебя не ревнует?
Тахмина засмеялась и, протянув руку, взъерошила ему волосы. По телу Заура пробежали мурашки. На мгновение глаза его затуманились, руль заплясал, машина, как пьяная, вильнула.
Тахмина с трудом выпрямилась.
— Ого, какой темперамент!
Заур тут же взял себя в руки. Нервно рассмеялся.
Машина наматывала дорогу на колеса, как нить на клубок. Мимо проносились деревья, телеграфные столбы. Вдалеке блестели миражи. И, блеснув, исчезали.
— Мой тебе совет, — нарушила молчание Тахмина, — если ты в один прекрасный день женишься, непременно ревнуй свою жену. Неважно, чувствуешь ты что-нибудь такое или нет, есть для этого основания или нет. Но если ты хочешь, чтобы жена дорожила тобой, считалась с тобой, обязательно ревнуй. Конечно, не будь мелочным, не отталкивай ее копеечными придирками. Бывают такие мужья, которые ревнуют глупо, бессмысленно. Я не об этом. Но если в меру, если так, чтобы твоя жена знала, что ты ее ужасно ревнуешь, но — сдержанный человек! — этого не показываешь, тогда все будет как надо. Видишь, какой я даю тебе житейский урок! Если спросят, кто тебя научил, скажи, что сам такой умный…
— Спасибо, спасибо. Очень тебе признателен. Ну, а для чего это нужно?
Она глубоко вздохнула и сказала:
— Проще всего было бы объяснить так: жена думает — либо он ко мне равнодушен, не любит, а потому и не ревнует, либо, по его мнению, я такая образина, что никому не приглянусь. Но это было бы слишком просто, не правда ли? — спросила она, внимательно следя за выражением его лица. — Да, это было бы слишком просто. В чем тут дело, объяснить почти невозможно. Словом, как теперь говорят, не выходи из рамок, не теряй чувство меры, но немножечко ревновать необходимо. Иначе — худо. Но бывает и еще хуже. И бывает это тогда, когда жена действительно изменяет мужу и знает, что он это чувствует, но притворяется слепым и глухим, чтоб было тихо. Тогда жена начинает брезговать своим мужем. Злость, ненависть, горе остывают, угасают, проходят, но омерзение остается навсегда. Ты не можешь больше видеть этого человека. Ты избегаешь прикосновения к нему, как прикосновения к жабе, к ящерице. Понял? — Она протянула руку к волосам Заура, но тут же отдернула. — Нет, нет, ради бога, ты еще опрокинешь машину.
— Все это для меня слишком сложно, — сказал Заур, — поэтому я и не женюсь.
— Ну и правильно… С одной стороны.
Она снова замолчала. Их нагоняли два переполненных такси. Водитель первой машины нажал на сигнал и долго не отпускал его. Заур поглядел в боковое зеркало и прибавил скорость. Задрожали стекла. Теперь машины шли бок о бок. Сидящий рядом с водителем усатый мужчина смотрел на них, улыбался, и два ряда его золотых зубов отражали солнце.
— Что ты делаешь? — сказала Тахмина. — Что за состязание? Пусть обгоняют. Поезжай как человек. Мы же разговариваем.
Заур убавил газ.
Оба такси как пули проскочили мимо, отметив свою победу отрывистыми сигналами.
— Когда я пришла на работу, я долго не могла найти общего языка с сотрудниками, — сказала Тахмина. — Мне казалось, что они страшно тупые. Один Неймат был похож на человека. Но он всегда в хлопотах, как будто на лбу у него написано: «Что делать? Как быть? Как жить дальше?» Мне казалось, что я никогда не смогу привыкнуть. Но, знаешь, время все меняет. — Она опустила стекло. — Посмотри на часы. Видишь, как летит секундная стрелка. А приглядись: заметишь ли движение часовой? Стои́т… Но через два-три часа увидишь, что она перешла на другое место. Так и человек. В детстве он быстрее меняется. Как секундная стрелка. А когда вырастает — оч-чень медленно. Проходят часы, дни, жизнь — ты и не чувствуешь, как меняешься каждую минуту, каждый час. И через два-три года вдруг посмотришь и не узнаешь себя: неужели это я?
— Ты сама так изменилась, да?
— Иногда я не узнаю себя. Как получилось, что я смогла привыкнуть к этим людям? Даже не привыкла, нет, подружилась, привязалась, сравнялась…
— Ну и что же? Подружилась, и хорошо. Разве это плохо — подружиться?
— Я и не говорю, что плохо. Дело не в том. Я к ним привыкла! Понимаешь, к их увлечениям, словечкам, шуткам, присказкам. Я знаю дни рождения их самих, их жен, детей наизусть. Я знаю их вкусы, их компании, тосты, знаю, кого выберут тамадой и что он скажет. Эх!
— Да разве это плохие люди?
— Ну что ты пристал — плохо, плохие! Ничего ты не понимаешь. Плохой человек! Хороший человек! На свете нет ни хороших, ни плохих людей. Жизнь так длинна, что ни у кого терпения не хватает быть только плохим или только хорошим…
— Ну, не скажи! Все-таки есть разница между людьми. Вот, например, какой человек Дадаш?
Их взгляды встретились в зеркале.
— Ах ты какой! — засмеялась Тахмина. — Хочешь выведать у меня что-нибудь?
— Нет, — сказал Заур. — Я не хочу вмешиваться в твои личные дела.
Сначала Тахмина удивилась, потом, как будто поняв, сказала:
— А, вот оно что! — И очень серьезно добавила: — Меня интересует одна вещь: все думают, что… — Она осеклась и после недолгой паузы продолжала: — Ну, что я любовница Дадаша. Бог с ними. А вот что ты думаешь об этом? Ты, Заур Зейналов?
— Зейналлы, — поправил Заур. — Что я думаю? Не знаю. Мне кажется…
— Ты как-то сказал, что я красивая. Очень приятно. Значит, если я захочу, вокруг меня будут крутиться сто таких, как ты, молодых оболтусов.
— Ну и пусть крутятся, — отрезал Заур.
— О, задело! Ну, хорошо, не сто — десять, пять. Ладно, скажем, ты один-единственный на свете, вот ты. Я тебе нравлюсь, не правда ли?
— Правда! — сказал Заур и нервным движением нажал на педаль. Машина рванулась вперед, как с цепи сорвалась.
— Ладно, ладно, не волнуйся. Я хочу сказать — для чего мне Дадаш? Старый, лысый, пузатый, на носу бородавка… Зачем он мне, в чем я от него завишу? Он мой начальник, ну и что ж? В самом худшем случае — выгонит меня с работы. Так неужели я не заработаю на кусок хлеба? Дай-ка сигарету…
Она закурила.
— …Спасибо. Дело в том, что Дадаш сам это понимает. Он не дурак! — Она пускала дым колечками. — Дадаш до меня кончиком пальца не дотронулся. Да он и не… так сказать! Что от него осталось? — засмеялась она. — Но тут есть один момент. Дадашу нужен слух, нужна молва, потому что в его годы, с его бородавкой слыть любовником молодой красивой женщины очень даже лестно!
На обочине стояли люди. Увидев машину, они подняли руки. «Москвич» проехал мимо, люди что-то прокричали им вслед.
— А мне-то что? Дадашу приятно, и слава богу. Старый человек! Пусть тешится…
— Ты не права. Я слышал, что Дадаш с пеной у рта отрицает этот слух.
— Господи, какой ты еще ребенок! Ну конечно же отрицает! Но если бы этого слушка не было, он уж постарался бы его пустить. Он сам дал повод для сплетни. Разумеется, осторожно, исподволь. С работы выходил вместе со мной, провожал, трепался, многозначительно заглядывал мне в глаза. В отделе беседовал со мной подчеркнуто официально, а в коридоре — подолгу и шепотом. Играл, как говорят, на публику. Или еще приемчик. Звонит однажды вечером к нам, толкует с Манафом, со мной. Я захворала и говорю, что, может быть, не выйду завтра на работу. И что ты думаешь? На следующий день он не преминул сообщить всем: Тахмина неважно себя чувствует, не придет сегодня.
— Брось, ради бога! Ну что тут такого?
— Не понимаешь? Дай-ка спички. Погасла. Ага… Разговоры участились, намеки стали откровенней, тогда — он же умный! — Дадаш начал ругаться, да так яростно, что мертвого разбудить впору. И просветил тех, кто еще не знал: представляете, мол, что за вздор? Она мне в дочери годится, дойдет до мужа, неудобно: хлеб-соль ели за одним столом и так далее. Подумаешь, так нет его честнее! — И ядовито добавила: — Невольник чести. — Замолчала и снова: — Да, вот так все и получилось. Дурацкое положение. Каждое мое слово, каждый жест истолковывается определенным образом. Что бы я ни выказала Дадашу, сердечность или пренебрежение, неважно, — все понимается одинаково.
