Анар - Круг
Почему-то Зауру стало жаль Тахмину. Он подумал, что, несмотря на всю ее развязность и бесконечные шуточки, ей, может быть, совсем не сладко.
— Однако, — тряхнула головой Тахмина, — я, если захочу, тоже могу кое-что устроить. Возьму, например, и начну встречаться с кем-нибудь. И Дадаш останется с носом. — Вдруг ее взгляд встретился с беспокойным взглядом Заура, и у нее возникла озорная мысль. — Например, — сказала она, — пущу слух, что ты мой любовник, и все поверят, потому что ты, слава богу, красивый мальчик, прямо загляденье, к тому же холостой. — Она расхохоталась. — Послушай, может, ты думаешь, что я согласилась поехать с тобой на пляж для этого, а? Умоляю, скажи правду, ты так думал?
Заур отрицательно покачал головой.
— Да! Если б я только захотела, я много чего могла бы натворить веселенького, — вздохнула Тахмина. — Да что-то не хочется. Я ведь вас, мужиков, насквозь вижу, понимаю, кто во что горазд. Дадаш вот горазд на пустозвонство. Ну и черт с ним, пусть тешится. Не убудет меня от этого.
— Как это не убудет? А разве он не порочит твое имя?
— Дорогой мой, — сказала она, — а ты знаешь, кто особенно боится опорочить свое имя? Те людишки, которые по уши увязли в грязи. Единственное, что они пытаются сохранить в чистоте — свое драгоценное имя, не дай бог, и это замараем! Я считаю, что если сам себя не замарал, то, что бы ни болтали люди, — плевать!
— А Манафу? Манафу тоже плевать?
— О, мой муж — это уникум. Другого такого в мире нет. Я, говорит, совершенно спокоен, в жене своей абсолютно уверен, она чиста, как ангел. Вот только красива, бедняжка. А красивым всегда завидуют, о них всегда злословят. Что, разве он не прав?
— Не знаю, может, и прав.
Тахмина насмешливо на него поглядела.
— Ты думаешь, он сам верит в то, что говорит? В глубине души он знает, что я не люблю его, а значит, не могу быть верна. Но он прогоняет от себя эту мысль. Так — спокойненько, тихонько и гладенько — живем не хуже людей. Никаких тебе треволнений. Но там, — она протянула палец к груди Заура, — вот-вот здесь есть у него колодец. И на самом дне его таится утешительная мыслишка: ну и что, я ведь тоже ей изменяю. — Тахмина громко засмеялась. — Но его любовницы такие уродины, кошмар! Двух я знаю. Одна — в Баку, другая — в Тбилиси. Вот какой красавчик, междугородный донжуан. Наверное, и в Москве есть кто-нибудь. Во всяком случае, он частенько придумывает повод и смывается в Москву. Вот и нынче — уж месяц, как он в Москве. И, кажется, ему там неплохо. Обратно не торопится.
Безразличным, ленивым движением она опять повернула к себе автомобильное зеркальце и, достав тюбик, начала красить губы очень яркой красной помадой, причем намазывала ее толстым слоем. Закрыла тюбик, положила в сумку…
Заур взглянул на нее. Тахмина подняла удлиненные тушью ресницы. В самой глубине ее глаз как бы открылся абсолютно черный бездонный провал — так в пустыне в песках вдруг просверливается воронка. Бездонный ход в глубь ее души, спуск в пропасть.
— Не надо, — сказал Заур. — Не надо больше. Поговорим о чем-нибудь другом.
— A-а, вот оно что. Такие разговоры терзают твое нежное сердце. А ты же так усиленно демонстрировал, какой ты современный, все в жизни испробовал, прошел огонь, воды и медные трубы. — Она не закрывала глаз, но ход в их глубину исчез и взгляд снова стал таким, как всегда: спокойным, лукавым, мерцающим. — Значит, не нравится? А ведь это жизнь, мой мальчик, послушал бы!
— Не хочу. Это не жизнь. Это изнанка жизни. Мне никогда не нравились такие разговоры. Да, по-моему, тебе и самой трудно об этом говорить. Оставь, что толку?
— Трудно? Напротив. Мне совершенно не трудно. — Она долго смотрела на дорогу, потом сказала: — Я понимаю Манафа. В молодости ему солоно пришлось. Содержал большую семью. А теперь, как говорится, перед ним широкое поле деятельности. Годы проходят, и он старается наверстать все, что упустил смолоду. Самое скверное в жизни — это алчность, ханжество и вранье.
Она захлебнулась сигаретным дымом, закашлялась и вдруг успокоилась.
Около Забрата они свернули на Пиршагинскую дорогу. Стоявший на автобусной стоянке мужчина, завидев «Москвич», поднял руку.
— Давай возьмем его.
— Еще не хватало!
— Прошу тебя, останови! А то разговоры у нас кончились, говорить больше не о чем. Да останови же, хоть спросим, чего он хочет.
Заур притормозил.
Мужчина был в простой полукрестьянской одежде. Рядом с ним — женщина в чадре. Едва «Москвич» остановился, мужчина схватил свою корзину и подбежал.
— Братец, — сказал он, — довезешь нас до Пиршагов?
— Давай довезем, — сказала Тахмина, — посмотри, какие они усталые.
— Ладно, садитесь, — сказал Заур.
Мужчина помахал женщине. Потом громко крикнул:
— Алимардан, иди!
Из-под навеса вышел высокий парнишка и, хромая, поспешил к машине.
— У нас только два места, — сказал Заур и, обернувшись к Тахмине, добавил по-русски: — Я могу взять только двоих. Встретятся гаишники, неприятностей не оберешься. Сама знаешь… Начнут интересоваться и тобой.
Парень доковылял наконец до машины.
— Папаша, — сказал Заур, — у меня всего два места. Только двое из вас могут сесть.
— Как двое, сынок? А что же нам делать с третьим?
— А кто этот третий?
— Третий? Мой сыночек, Алимардан. Единственный сын. Поехал в город, сдал, моя умница, все экзамены на «отлично».
Заур сделал приветственный жест.
— Поздравляю, — сказал он, — но… как быть, у меня только два места.
— Папа, — сказал Алимардан, — смотри, автобус едет…
— Слава тебе господи! А то целый час ждем. Прости, сынок, мы вас задержали.
— Ничего, ничего…
«Москвич» двинулся дальше.
— Радио работает? — спросила Тахмина. — Найди что-нибудь.
— Еще рано. Немного погодя.
Шлагбаум опустился прямо перед носом «Москвича», и он остановился как вкопанный. По ту сторону дороги тоже ждали большие грузовики.
— Не знаю почему, — сказала Тахмина, — но в последнее время я очень часто вижу во сне шлагбаум.
— Скажешь тоже! Разве может присниться шлагбаум?
— Значит, может, раз вижу. Прежде я всегда видела дорогу. Длинную-длинную. Идешь, идешь. И никуда не приходишь. А теперь вижу шлагбаум.
Вдали показался поезд. Приблизился и с шумом прошел. В этом шуме терялись обрывки слов Тахмины:
— То и дело… полосатый…
Дорожный служащий покрутил рукоятку, оплетенную толстой проволокой, шлагбаум поднялся.
Машины, стоявшие по обе стороны, ринулись вперед. Заур осторожно провел «Москвича» через рельсы.
Выехав на прямую пустынную дорогу, он увеличил скорость. В окна врывался ветер.
— Третий! — сказала Тахмина. — Ты обратил внимание, как сказал этот мужчина? Хорошее слово, правда? Я давно об этом думаю. Трудно найти слово лучше этого, а? Сколько в нем всего!
— Что-что?
— Может, смысл жизни именно в этом.
— Смысл жизни! Не надоело тебе философствовать?
— Я ведь философ, ты разве не знал? У меня и диплом есть. С отличием. Окончила философский факультет.
— Да что ты!.. Мне и во сне бы не приснилось.
— Ты же не видишь снов.
— Вижу или не вижу, неважно. Я никогда и представить себе не мог, что ты философ.
— Но почему? Впрочем, философия — и такая легкомысленная особа, как я? Да?
— Нет, я не то хотел сказать. Но, в общем, мне кажется, что философия — не женское дело.
— Нет, милый, именно женское. Ты ведь окончил геофак?
— Да.
— Знаешь, что такое диалектический материализм?
— Знаю, проходил.
— Помнишь, что такое тезис, антитезис, синтез?
— Экзамен мне устраиваешь?
— Нет, ты подумай. Первое — тезис, так? Второе, его противоположность — антитезис. Третье — синтез этих двух, так?
— Ну и что?
— А вот что: ребенок тоже третье, вернее, третий — синтез. Женщина — тезис. Мужчина — антитезис. Ребенок — синтез. Вот я тезис, ты — антитезис… — Она вдруг умолкла.
«Ну и разговорчики! — подумал Заур. — Никогда бы не подумал, что она с такими фокусами. „Ты тезис, я антитезис, ребенок синтез“. Только ребенка и не хватало…»
— Ты не замечал, что в основе и религии, и философии, и самых различных концепций лежит идея тройственности, триады? Почему? Да потому, что жизнь и есть эта триада. Третий — это новорожденный, это результат. Исход. Плод. Завершение. Тех, у кого нет детей, называют бесплодными. Бесплодие! Страшное слово, не правда ли?
— Хорошо, ты столько твердишь «ребенок, ребенок», а почему у тебя нет детей?
— У меня? Ха-ха-ха! У меня? Дорогой мой, все, что я говорила сейчас, это рассуждения чисто умозрительные. Я еще с ума не сошла — иметь детей. Жизнь слишком коротка, мой друг, надо жить для себя.
— Манаф тоже так считает?
— Манаф? Нет, Манаф, наверное, хочет. Мужчинам что? Не на них падают тяготы всего этого. Разве не жаль, если я потрачу жизнь на ребячий визг? Нет, дорогой, пестовать детей — это не для меня. Вот у нас есть соседка, Медина. Я вижу, до чего ребенок довел ее. Вздохнуть не дает. И муж ее бросил…
