Питер Абрахамс - Тропою грома
— Нет, я еще немного побуду тут.
— Очень-то не задерживайся.
— Нет, отец. Я скоро приду.
Старик двинулся прочь, и темнота поглотила его. Внизу одинокий костер все еще выбрасывал яркие брызги, и они все также гасли в океане мрака; а по другую сторону холма, в низине, все еще рдели маленькие костры; два или три погасли, но остальные по-прежнему, казалось, лучше разгоняли мрак, чем одно большое пламя в Стиллевельде. А там, где стоял Ленни, была непроглядная тьма.
Он сел на траву, вынул папиросу, закурил. «Надо очень осторожно себя вести, — решил он. — Очень осторожно! Тут будет нелегко. И непременно надо отделаться от этого чувства, будто я не такой, как они. А то они заметят. И это будет очень плохо».
— Интересно, что теперь делает Селия? — произнес он вслух и поглядел на небо. Скучно без нее. Он так и знал, что будет по ней скучать. Странно только, что он от этого ничуть не страдает. Он думал, что будет страдать, а оказывается, нет. Просто немного скучно и одиноко.
Но все же он правильно сделал, что приехал сюда. Он нужен этим людям. Так много нужно для них сделать. И так многому нужно их научить, чтобы они могли сами что-нибудь сделать для себя.
«Тысячи людей в вашей стране еще не начали жить, Сварц. Это ваши соплеменники. И они не живут, а только существуют. Вы, молодые, должны добиться, чтобы они получили возможность жить, расти и развиваться, как естественно для человека в обществе. Если это произойдет, в них пробудится огромная жизненная сила, которая перевернет не только вашу страну, но и весь мир. Если мое учение пошло вам впрок, вы вернетесь к своим и научите их жить по-настоящему».
Так сказал ему на прощанье старик Шимд. Большой чудак этот Шимд, но и мудрец тоже, — старый австрийский еврей, которого выгнали из его родной страны. Ленни усмехнулся и хотел затянуться папиросой, но оказалось, что она погасла.
— Я это сделаю, профессор, — проговорил он вслух, шаря по карманам в поисках спичек.
— Кто это? — воскликнул женский голос. Он прозвучал надменно и вместе с тем испуганно.
Ленни вскочил и круто повернулся. Он никак не думал, что тут есть еще кто-нибудь, кроме него.
— Кто это? — повторил женский голос. Теперь надменности в нем было больше, чем страха. Где-то рядом зарычала собака.
Ленни напряженно вгляделся в темноту, но ничего не увидел.
— А вы кто? — спросил он.
Ему ответило молчание. Слышно было только, как где-то совсем близко позвякивает цепочка. Должно быть, собака рвалась к нему, натягивая поводок.
— Если вы сейчас же не скажете, кто вы такой, я спущу на вас собаку, — проговорила женщина. Но в голосе ее была нотка нерешительности.
Голос понравился Ленни. Он улыбнулся.
— Сдаюсь, — сказал он. — Раз у вас собака, я в вашей власти.
— Ну? Так кто же вы такой?
— А я ведь не обещал, что отвечу.
— Сейчас спущу на вас собаку.
— Не спустите.
— Почему? — Вопрос вырвался у нее прежде, чем она успела его удержать.
— Потому что вы меня не боитесь и потому что вы добрая. Я это угадал по вашему голосу.
— Какой догадливый!
— Вот видите, вы уже и смягчились.
Опять наступило молчание, потом в темноте что-то шевельнулось.
— Вы уходите? — спросил он.
— Да.
— Скажите же мне, кто вы.
На этот раз молчание длилось еще дольше. Когда Ленни уже потерял надежду на ответ, она вдруг проговорила:
— Я Сари Вильер. — Голос был уже совсем дружелюбный.
— Вильер?
— Да. Я живу тут поблизости. Нашу усадьбу здесь зовут Большой дом на холме.
— О! — воскликнул Ленни.
— А вы кто?
— Я Ленни Сварц. Моя сестра у вас работает.
Ленни услышал, что она тихонько ахнула.
— Вы Ленни Сварц? И вы так со мной заговорили?
— Как?
— Как равный… Как европеец…
— А вы считаете, что я низший? И говорить тоже должен как-то не так, как европеец?
— Вот я спущу на вас собаку.
Ленни вдруг обозлился. Гнев поднялся в нем горячей волной.
— Нет, не спустите! Не пойдете вы против своего сердца, а сердце у вас не совсем еще очерствело. Грубить вас уже научили, но зверем еще не сделали. — Он говорил сурово и жестко.
— Вы… — Она задыхалась. — Вы…
— Ну? Что же вы? Говорите, не стесняйтесь. «Черный выродок!» — ведь это вы хотели сказать?
— Неправда! Как вы смеете!.. Наглец!
Наступило долгое молчание. Ленни закурил папиросу. Когда он зажигал спичку, пальцы у него дрожали.
— Ну? Сейчас станете звать на помощь или когда подойдете поближе к дому? Что же вы не кричите, что какой-то черный выродок хотел вас изнасиловать?
Оттуда, где стояла женщина, послышался быстрый шорох шагов и что-то ударило в грудь Ленни. Он поймал это на лету. Это была крепкая, толстая трость.
Держа ее в руках, он прислушивался к удаляющемуся шороху шагов.
Конвульсивная дрожь прошла по его телу. Ночь была свежая, но лоб у него стал мокрым от пота. Он достал платок из кармана и вытер пот.
Потом затоптал окурок, повернулся и медленно побрел вниз по склону, туда, где горел одинокий костер.
IV
— Наконец-то! — воскликнул проповедник. — Я уж хотел посылать кого-нибудь за тобой.
Мать Ленни уже спешила к ним. Взяв сына за руку, она повела его к гостям. По ту сторону костра, прямо на улице, был расставлен длинный стол, ломившийся от всякой снеди. Вокруг было множество народу — мужчины, женщины, девушки, молодые парни, крохотные, полуголые, пузатые ребятишки. Ленни встретили громкими приветствиями: все говорили, смеялись, пожимали ему руки, хлопали его по спине.
И все же, несмотря на их громкий говор и смех, Ленни мерещилась какая-то фальшь в этом шумном веселье. Что-то в нем было нарочитое, ненастоящее, от чего у Ленни стало тяжело на сердце.
Языки пламени взвивались над ревущим костром, с треском вылетали искры и гасли во тьме. И надо всем этим — над гомоном голосов, над шипением и треском и гулом огня, над мнимым насильственным весельем и возбужденными выкриками — нависло зловещее безмолвие ночи. Его ничто не могло нарушить. От шума и криков оно становилось только еще заметнее.
— Сюда, Ленни, — сказала мать и усадила его на конце стола.
На другом конце сел проповедник. А по обе стороны, двумя тесными рядами, уселись гости. Ленни через стол улыбнулся матери — она сидела напротив, рядом с проповедником. В свете от костра ее глаза сияли радостной и смиренной гордостью.
Проповедник встал и поднял руки. И тотчас вся маленькая цветная община Стиллевельд притихла. За столом воцарилась тишина, слившаяся с безмолвием ночи. Все глаза обратились к старику.
Он заговорил своим низким, звучным голосом. С глубоким смирением он рассказал о том, как он молился и как господь внял его молитвам. Сейчас цветным живется плохо, потому что они не умеют ни читать, ни писать. Но когда они научатся, у них станет совсем другая жизнь. И вот Ленни, умудренный знанием, пришел к ним, чтобы научить их читать и писать и сделать так, чтобы им жилось лучше. И он, проповедник, первый запишется к нему в ученики, потому что не одни только дети могут учиться, а и старики тоже. И все они должны смиренно возблагодарить господа бога за то, что он даровал им свет и по неизреченной милости своей повелел, чтобы отныне изменилась судьба цветных в Стиллевельде.
Раньше он, проповедник, часто завидовал кафрам из соседнего крааля, что у них есть школа и учитель, молодой Мако, но теперь уж все пойдет по-другому. Теперь они покажут кафрам!
— Будем же пить, и есть, и петь, и плясать, и веселиться, ибо для нас настал новый день…
Старухи принесли еду и поставили на стол — и проповедник благословил ее, и все стали есть.
Леини думал о том, какая огромная ответственность лежит на нем. Эти люди верят, что, научив их читать и писать, он всю их судьбу повернет в другое русло. А он сильно сомневался, чтобы от этого многое изменилось… Но что же может изменить их судьбу? Демонстрацию тут не устроишь. Их всего горсточка. Что еще он может сделать для них, кроме того, что научит их читать и писать?
Он отмахнулся от этих мыслей и стал разглядывать сидевших за столом. Кое-кого он узнал. Вот эту скуластую, с могучими бедрами, с широкой ухмылкой, зовут Фиета. Не разберешь, сколько ей лет. Держится развязно. Он уже видел ее днем возле дома напротив, через улицу. Должно быть, она там живет.
Он смотрел, как она закидывает голову и вызывающе хохочет. Около нее увивались двое молодых парней, — видно, вскружила им голову и потешается над ними. Он заметил, что кое-кто из пожилых женщин неодобрительно поглядывает на нее и усмехается.
Мейбл потянула его за рукав.
— Это Фиета, — сказала она. — Она тоже была в Кейптауне. Она славная.
— Веселая, — сказал он.
