Николай Омельченко - В ожидании солнца (сборник повестей)
— Да? — оживился Коберский. — Мне кажется, что она очень обиделась на меня.
— Нет, она умница.
— А умные что — не обижаются?
— Она не злая…
— Добрые тоже обижаются, — вздохнул Аникей, но заметно повеселел. Он хотел спросить о жене еще вчера, как только встретил Мережко, но почему-то не решился. — Ты где ее видел?
— У Дома кино встретил.
— Ну, и как там она?
Александр пожал плечами. Он встретил жену Кобер-ского, когда та выходила из Дома кино со своим первым мужем. Не стоило говорить об этом Аникею, он слишком любит ее и будет терзаться ревностью. Правда, и сам Мережко, увидев Галину и ее бывшего мужа вдвоем, неприязненно подумал, что не следовало бы им вот так демонстрировать. Что это была демонстрация — в этом он нисколько не сомневался. Галина ведь тоже — об этом знали все — любила Аникея…
— Ты что-то вроде не договариваешь? — словно прочел его мысли Коберский.
— А что я должен договаривать? Передавала привет тебе, пробуется в каком-то фильме. На тебя вроде бы не сердится…
— Ну, эти догадки у тебя уже от литературы, — печально усмехнулся Коберский, но все же еще больше повеселел.
— А может, все же не кафе? — осторожно спросил Мережко.
— Кафе, дорогой, кафе, — Коберский даже обнял Александра за плечи. — Только придумай, пожалуйста, чего это им вздумалось так — именно в кафе. Поднатужься, дорогой, ты ведь можешь!
Он добродушно и весело похлопал Мережко по спине, и оба чистосердечно рассмеялись.
5. У чинары семи братьев
Цаля постучался в номер к женщинам, толкнул дверь.
— Можно?
— Ой, нет! — взвизгнул девичий голос.
— Мне Лилю, — попросил Цаля.
Вышла Мишульская. В узком коротеньком халатике, в домашних тапочках она казалась еще более хрупкой, чем на самом деле. На голове топорщилась непричесанная челка — первоклашка, и все тут, вот если бы только не морщинки у глаз, да не складки у рта, да еще, пожалуй, челка не была бы крашеной.
— Ты что в такую рань?
— Кому рань, а некоторые уже и аванс успели потратить.
— Тебе это не грозит. — Лиля быстрым, заботливым движением вскинула руку к Цалиному пиджаку и оторвала пуговицу, висевшую на одной ниточке. — Снимай, пришью.
— Потом, — отмахнулся Цаля, пряча пуговицу в карман.
— Куда ты торопишься?
— Поехали в Фирюзу, мы ведь там еще не были. Махнем пораньше, а то вдруг после обеда съемка — и тебя хватятся. Возьмем мотор.
— У тебя даже на мотор деньги есть?
— Есть, — хлопнул себя по нагрудному карману Цаля.
— Удивляешь…
— Продал Саше Мережко один из своих сюжетов.
— У него что, своих нет?
— Навалом, но чужие лучше. Так что?
— Да я тут постирушкой занялась…
— В дождь? Сушить-то где будешь?
— В ванной. Не ждать же, пока он перестанет, может, еще неделю будет. Я быстро — ты подожди, хорошо?
И Цаля ждал. Настроение у него было отличное, он даже решил немного поработать. Зашел к себе в номер, достал из-под подушки толстую общую тетрадь, в которой был записан неоконченный сценарий («Солнце моей надежды» — как он сознался однажды Лиле Мишульской). Большинство из тех, кто начинал вместе с ним, далеко пошли. Много, конечно, среди них и середнячков, но все же они при настоящем деле, каждый на своем месте, не всем же быть великими. Но любил ли кто-нибудь из них кино так, как любил его Цаля? Почти четверть века он отдал ему, начинал вторым режиссером, а потом постепенно пошел по наклонной: был и ассистентом, и осветителем, и реквизитором, а теперь вот и просто разнорабочий, сторож. Но от кино все равно ни на шаг, это единственная его любовь, первая и последняя.
Кое-кому из друзей он уже читал из этой тетрадки. Похвалили и благословили, причем не из дружеских побуждений… Теперь самое трудное — работать. В молодости он и стишатами баловался, а единственный написанный им рассказ даже напечатали в одном солидном журнале. Но то было давно…
Днем писать некогда, вечно на побегушках, ночью в номере свет мешает товарищам спать, поэтому Цаля иногда уходил на лестницу, ведущую на чердак, а когда его заставали там, с шутливой многозначительностью говорил: «Сервантес писал своего «Дон-Кихота» на чердаке, я пишу на чердачной лестнице, но все же…»
Сейчас он тоже пошел на свою лестницу. Сидел часа полтора, но за все это время лишь дописал одному из героев монолог: «Мало осталось жить, смерть уже близка. Но какое счастье, что она все же не сегодня и даже еще не завтра!» Разволновался почему-то, выкурил подряд две сигареты…
Дождь все лил, и чердачное помещение гудело от его барабанного стука. Кто-то запыхавшийся взбежал по лестнице. Цаля поднял голову от тетради. Перед ним стояла уборщица с ведром в руке.
— Фу ты, а я думаю, откуда такой дымище, уж не пожар ли? Ходили бы вы курить на улицу.
— На улице дождь, — ответил Цаля и поднялся: работать перехотелось.
Вновь пошел к Мишульской, но она еще не была готова. Томился, бродил по коридору, посидел в номере у осветителей. В то время как раз и зашел к ним Коберский, обозвал Цалю пьянчужкой, что окончательно испортило ему настроение. Перед Лилей, наконец-то управившейся со своими нехитрыми делами, он предстал хмурым и грустным.
— Что, надоело ждать, сердишься?
— Нет, нет, Лилька, просто погода как-то давит…
— А наши девочки говорят, что ты хоть и старый, но симпатичный и знаешь, на кого похож лицом? На писателя Юрия Олешу. Я, правда, сроду его не видела.
— Неужто? — насмешливо удивился Цаля. Ему-то приходилось видеть Олешу, и прозу его он любил. — Уже не увидишь, умер он… — Цаля тяжело вздохнул.
— Ну что с тобой? — взяла его за руку Лиля.
Цаля натужно улыбнулся, обнял ее.
— Поехали, Лилька!
На улице Лиля сощурилась, словно на солнце, на серые струи дождя, сбегавшие с покатого навеса, протянула к ним руку, рассмеялась:
— Куда ты меня тянешь? В такую погоду, как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выгонит.
— Послушай, да ты совершенно лишена чувства романтики.
— Зато ты у меня — романтик!
— Такси! — зычным театральным голосом рявкнул Цаля и кинулся из-под навеса с протянутой рукой, которая будто хотела поймать зеленый огонек на ветровом стекле машины, так уютно и зазывно манящий в непогоду.
— Да куда же ты без плаща?! — вдруг спохватилась Лиля, на ходу доставая из сумки зонт.
— Плаща у меня нет, а в пальто жарко.
— Стань хоть под зонтик…
Но Цаля уже нырнул в такси, потянул за руку Лилю, которая так и не успела открыть зонт, обнял ее и сказал таксисту:
— Покатай нас, товарищ!
— Куда? — привычно спросил таксист.
— Куда-нибудь… В Фирюзу, в Чули.
Он крепче прижал к себе Лилю, поцеловал ее в забрызганный дождем висок и пообещал:
— Я покажу тебе чинару Семи братьев. Семь братьев и одна сестра — семь большущих стволов и одна небольшая ветвь. Она, эта чинара, видела столько слез, крови и горя за свою многовековую жизнь…
— Ты и правда сегодня в миноре, — прошептала Лиля.
— Влюблен, — также шепотом ответил Цаля.
— Куда тебе, — безнадежно отмахнулась Лиля.
Машина остановилась у светофора. Здесь они увидели Коберского; Лиля, открыв окно, хвастливо-радостно что-то протараторила, а потом, когда машина тронулась, передала слова режиссера:
— Предупредил, чтобы долго не задерживались, вдруг, мол, после обеда солнце будет…
— Не будет его, — мрачно сказал Цаля. — Это он так хочет, чтобы солнце было, а его еще долго не будет — неделю, месяц, а может и год…
— Типун тебе на язык! Ты так говоришь, будто сам не ждешь его.
— Каждый ждет своего солнца, — напыщенно изрек Цаля.
— Не своего, а нашего, общего, — твердо и убежденно поправила его Лиля.
Цаля снова обнял ее, Лиля прильнула к нему, закрыла глаза и так притихла надолго, пока не миновали город. Очнулась от Цалиного восторженного возгласа:
— Смотри, чудо какое!
Подняла голову. Через мокрое стекло, сквозь негустую пелену дождя вдоль шоссе круглились беловато-лиловые облачка, крупно застывшие на земле.
— Что это? — спросила пораженная Лиля.
— Алыча цветет.
Когда въехали в Фирюзинское ущелье, дождь перестал. Серовато-коричневые скалы с редкими ростками светло-зеленой травы и бурьяна на узких тропках, неизвестно когда и какими смельчаками протоптанных, мокро и тускло блестели; кое-где по шершавым желобкам еще текли почти невидимые змейки ручейков, и величественное ущелье тихо, даже как-то домовито шуршало от их торопливого, юркого движения. А вскоре зеленым весенним блеском вспыхнула перед глазами долинка с бурлящим, бьющимся о камни потоком, с прижавшимся к нему небольшим селеньицем.
Цаля попросил шофера остановиться, и они вышли из машины. Пахло дождем, травой и сладковатым дымком. У края потока стоял мальчишка в тюбетейке, в длинном брезентовом плаще и кедах, опираясь на суковатую палку, будто старик на посох. Неподалеку, присев на корточки у тазика, перебирала тюльпаны девчушка. Она исподлобья поглядывала на Цалю и Лилю, подходивших к ней в обнимку. Глаза у девчушки хитроватые, любопытные.
