Борис Тумасов - На рубежах южных

Вот и хата вдовы. Маленькие окна, как веками, прикрыты ставнями. Баляба корявым ногтем долго стучал по ставне. Никто не ответил.

— Лушка! — припав к окну, позвал он. Но снова никто не отозвался. — Спит, чертовка!.. А вот я тебя в другое окно покличу! — атаман, держась за стену, обошёл вокруг хаты. — Я тебя знаю… Я ещё не забы–ыл, вре–ешь…

Его качнуло, и он ухватился за плетень. И вдруг в неясном свете, под грушей разглядел две прижавшиеся друг к другу фигуры.

— Ишь ты, — прошептал он и неслышно, крадучись, перешагнул через плетень.

«Не иначе, Анна. А то никак Федька!»

От гнева у Степана Матвеевича застучало в висках. Он осторожно вытащил из плетня гибкий ивовый прут и с размаху, с выдохом, хлестнул по белой свитке. Потом прут опустился на плечи женщины.

— А вот тебе! А вот тебе…

И вдруг изумлённый Баляба разглядел обвисшие чёрные усы, длинный коршунячий нос, а рядом — круглое женское лицо.

— Лушка! А это никак ты, кум Терентий?! — узнал Баляба. Хмель у него как рукой сняло: — А я думал, Федька. Попутал нечистый.

Он отбросил хворостину. Но не успела она коснуться земли, как вдова, подбоченившись, шагнула к нему.

— Ах ты, кобелина старый, — размахивая кулаками, визгливо закричала Лукерья. — Да ты что мне за указка! Федька! Федька! А тебе что за дело, дьявол ты этакий.

— Тьфу, бесстыжая, — плюнул атаман. Он нагнулся за хворостиной, но тут же, заметив, что кум засучивает рукава, отступил к перелазу. Вслед ему Лукерья выкрикнула:

— Иди свою журавлиху длиннободылую поучай…

— Ну и баба, зловредная баба, — пробормотал уже за плетнём атаман.

Кравчина проснулся с головной болью. Во рту было скверно, тошнило. Сквозь тусклые стекла пробивался бледный рассвет. Сбросив лоскутное одеяло, Григорий сел, свесив ноги. Деревянная кровать под тяжестью тела жалобно застонала.

Почесав заскорузлой пятернёй волосатую грудь, он смачно сплюнул на земляной пол и, накинув кожух, вышел во двор.

Молочный туман растекался по земле. Тянуло предутренним холодком. В конюшне, позванивая недоуздками, жевали овёс кони.

Григорий зябко поёжился и вдруг выпрямился, словно подстёгнутый плетью. Мимо него к сараю, с подойником в руках, пробежала Анна. Широкая юбка подоткнута у пояса, и Кравчине видны белые, как сметана, коленки. Воровато оглядываясь по сторонам, он прошмыгнул в сарай, затаился в густой тени.

Присев на низкую скамейку, Анна доила корову. Движения её рук ловки и быстры. Струи молока звонко бьют о стенки подойника. Нетерпеливая корова перебирает ногами.

Время тянется томительно. Кравчина нервно подрагивает, не сводит глаз с Анны. Наконец она поднялась и, подхватив тяжёлый подойник, пошла к выходу.

Выйдя из темноты, Кравчина заступил ей дорогу, схватил за руку. Другая ладонь, горячая и потная, обожгла шею девушки.

— Ганна! — выдохнул он, обдавая её водочным перегаром, и потянул к себе.

Анна напряглась, откинулась назад, хотела крикнуть. Но Кравчина, попятившись, оступился и выпустил её руку. Анна вывернулась и опрокинула ему на голову подойник. Теплое молоко полилось за воротник, растеклось по телу.

— Подлюка, — протирая глаза, ругнулся Кравчина вслед Анне. — Все одно меня не минуешь!

Глава VI

Ясный вечер опустился на станицу. Багряный диск солнца постоял на самой окраине степи и нехотя полез за горизонт. День стал заметно короче. Казаки давно уже перевезли со степи сено, и запах сухих трав висел над станицей.

Вернувшись из правления, Баляба, с зажатой в зубах люлькой, хозяйственно прохаживался по двору. Крепкий самосад разъедал горло, назойливо лез в глаза. Степан Матвеевич щурился, поминутно кашлял, разглаживая чёрные с проседью усы. Легкий ветерок ворошил обронённый пучок сена, катил его по двору. Баляба вытащил изо рта люльку, позвал:

— Митрий!

Из сарая вышел тот самый рязанский мужик, которого Баляба обещал приписать в казаки. На нём все те лее лапти, те же холщовые штаны и выгоревшая, пропотевшая рубашка.

— Ты поДкладывал скотине?

— Подкинул, хозяин, подкинул.

— Подкинула б тебя нечистая. Это что? — Быстрым движением Степан Матвеевич поднял сено, ткнул под нос работнику. — Не своё, стало быть, хозяйское, так и не жалеешь. Ишь, дорогу выстелил!

— Почто ругаешься, хозяин, тут самая малость сенца‑то упала! Да я бы и сам подобрал.

— Сразу надо подгребать! Руки повысыхали, что ли? Больше жрёшь, чем работаешь. — Продолжая ругаться, Баляба направился к хате.

Из‑за поворота улицы вывернула тачанка. Здоровенный казак, откинувшись, осадил сытых коней у атаманских ворот. Баляба затрусил навстречу, распахнул ворота. В приехавших он узнал Хмельницкого, дальнюю родню покойного гетмана, и куму Марфу, жену кореновского атамана. Сердце забилось от предчувствия: «Не иначе, сваты от Кравчины». Степан Матвеевич ждал их с того дня, как кореновский богатей побывал у него.

— Принимаешь гостей, атаман? — низким басом пророкотал Хмельницкий. — Мы с Марфой к твоей милости.

— Просим, просим, гостям завсегда рады, — засуетился Баляба. — Митрий, коней выпряги, сена подложи!

Хмельницкий грузно соскочил с тачанки, помог сойти своей дородной спутнице.

— Надумали мы, Степан Матвеевич, проведать вас да заодно на крестницу посмотреть. Она у тебя, говорят, красавица, — нараспев проговорила Марфа и, подобрав пышные юбки, первая проплыла в хату. С хозяйкой она расцеловалась, справилась о её здоровье.

Евдокия полотенцем смахнула со скамейки невидимые пылинки, пригласила гостей присесть.

Разговор клеился плохо: говорили о разном, о хозяйстве, о полках, ушедших в польский поход, о многом другом, не решаясь приступить к главному.

Наступили сумерки. Евдокия зажгла каганец, поставила на стол. Наконец Марфа решила, что пора приступать к делу. Она толкнула Хмельницкого в бок: начинай, мол. Но тот, считая, что быка надо брать за рога после двух–трёх шкаликов, оттягивал разговор. Тогда Марфа сама не выдержала.

— Вот какое дело, дорогие кумовья, смотрела я на крестницу мою, невеста хоть куда. А у нас на примете и жених для неё подходящий сыскался. Вот и будет — ваш товар, наш купец. Богатством его бог не обидел, да и с лица неплох.

Тем временем Хмельницкий внёс со двора заткнутый тряпицей объёмистый глиняный кувшин. Он привёз его под сиденьем тачанки.

Степан Матвеевич, у которого ответ был уже заранее готов, для вида решил покуражиться.

— Да товар наш, дорогая кума, ещё не залежалый, можно и подождать. Как ты думаешь, мать?

Евдокия пожала плечами.

— Надо у Анны спросить.

— Как? — Баляба гневно стукнул кулаком по столу. Жилы на впалых висках вздулись синевой. — Я кто ей? Как скажу, так и будет!

— И, дорогая Евдокия, к чему спрашивать, — развела руками Марфа. — Станет ли послушное дитя родительской воле перечить? Иль у нас с тобой спрашивали?

Евдокия только вздохнула. А Степан Матвеевич уже спокойней приказал:

— Готовь вечерять. А с хорошей закуской да доброй горилкой, — он постучал по кувшину, — и ответ разумный будет.

Прильнув ухом к двери, Анна затаила дыхание. «Что скажет отец?» Мелкий озноб бил её. Вначале она надеялась, что отец откажет сватам. Но когда он закричал на мать, Анна поняла, отец твёрдо решил отдать её за Кравчину.

К горлу подкатил комок. Первым желанием Анны было вбежать в горницу, упасть родителям в ноги, умолить их. Но девушка знала, что крутой и своенравный характер отца не переломить.

Сутулясь, вышла во двор. Слезы словно сами собой катились из глаз. Добравшись до плетня, Анна уцепилась за кол обеими руками и заплакала горько, с надрывом.

Сгущались сумерки. Напротив, во дворе, показалась мать Федора. Она прикрыла дверь курятника, подпёрла её колом. Анна перебежала дорогу, из‑за плетня окликнула негромко:

— Тетка Пелагея!

Дикуниха оглянулась на зов и подошла к плетню неторопливо, усталой походкой.

— Это ты, Анна? Да никак плачешь? — удивилась она.

— Тетка Пелагея, мне б Федора повидать, — переборов смущение, попросила Анна.

— И–эх, милая, — подавила вздох Пелагея, — Там он, в балке, хворост вяжет.

Узкой тропинкой Анна пересекла огород. Еще издали заметила Федора. Он стоял перед большой кучей хвороста.

Увидев Анну, быстро пошёл к ней навстречу, на ходу вытирая руки о полу свитки.

— Федор, сваты к нам приехали…

— Сваты? — только и переспросил он. — Та–ак! — и опустил голову.

— Федор! — голос у Анны сорвался, по щекам снова потекли слезы.

Она повернулась к нему спиной.

Федор обнял её за плечи, почти насильно усадил на связку хвороста. Ладонью отёр ей глаза.

— Тяжко мне, Федор, душа болит…