Владимир Петров - Дознание
— Зря ты его так, Дмитрий Иванович, — укоризненно сказал Хабалов, когда после столовой они вошли с Сизиковым в его кабинет.
— Старшину, что ли? — спросил Сизиков, по-кавалерийски верхом усаживаясь на стул. — Может, зря, а может, и нет. Интендантская служба всегда должна чуть-чуть горчить. Как недозрелый орех.
Он рассмеялся, закурил предложенную сигарету, предварительно оборвав с нее фильтр.
— Сам, понимаешь, люблю крепкое, горьковатое. И другим культивирую. Ну как тебе моя гостиница показалась? «Обсоси гвоздок», не правда ли?
— Понравилась, — сказал Хабалов. — Особенно художественное оформление. Эти «Три богатыря» из нашей далекой лейтенантской юности!
— Не понял, — прищурился Сизиков. — Какие «Три богатыря»?
— Ну здесь, в вашей «мини-гостинице». На стене. Точно такие же, каких мы покупали для холостяцкого своего терема в Предгорном. Помнишь, устраивали складчину?
— Не помню… — с откровенным огорчением признался Сизиков. — Ей-богу, не помню. Мы ведь тогда много складчин устраивали в нашей «коммуне лейтенантов». Вот шифоньер общий покупали — это помню. Я за ним на тягаче ездил.
«А почему бы Мите Сизикову действительно помнить о злополучной картине?» — вяло подумал Хабалов. Это для него, Хабалова, картина стала символом раздора, разрыва недолгой их дружбы, а Сизиков этого мог просто не заметить. Он ведь еще тогда отличался разумным рационализмом.
— Да… Стареем, — с некоторой досадой протянул Дмитрий Иванович. — Помаленьку обзаводимся лысинами, недугами, обрастаем, как шерстью, сентиментальностью. Нет-нет да и потянет взгрустнуть, повздыхать о прошлом. Я вот тоже вчера вечером вспоминал Предгорное. Десять лет прошло, а кажется, будто целая вечность. Глупые мы тогда были, не в меру восторженные и уж слишком непримиримые.
— Зато искренние, — осторожно заметил Хабалов.
— Тоже верно. Лицемерить тогда еще не научились. Особенно правдолюбом был Леша Ламанов, помнишь? Впрочем, он таким и остался. Правда, в последнее время что-то у него со службой не ладится. Ты же слышал насчет пусковой?
— Слышал, — кивнул Хабалов и, стараясь выдержать спокойный тон откровенного полуделового разговора, добавил неторопливо: — Собственно, в связи с этим я и приехал сюда. Генерал послал как военного дознавателя.
На мгновение Хабалову сделалось совестно: фраза эта чем-то напоминала запрещенный удар, скорее всего деланным равнодушием, с которым она была произнесена. Впрочем, переживал он напрасно — на Дмитрия Ивановича сообщение не произвело ровно никакого впечатления. Во всяком случае, внешне видимого.
Сизиков тщательно затушил окурок в пепельнице, энергично потер жесткий подбородок.
— Я догадывался. Еще вчера, когда говорил с тобой по телефону. Больше того, я даже подумал, что ты едешь сюда с заданием разобраться не столько в самом происшествии, сколько в наших отношениях с Лешей Ламановым. Логично?
От неожиданности Хабалов поперхнулся. Черт возьми, у него не хватило собственной проницательности, чтобы понять главную свою задачу, о которой генерал умолчал из деликатности!
А вот Сизиков сразу это понял. И сейчас явно наслаждается замешательством, вызванным его расчетливой откровенностью.
Грешным делом Хабалов даже подумал, что в подобной ситуации вряд ли имеет смысл продолжать этот разговор. Может, в самом деле перенести беседу на вечер?
— Ну что ж, приступим к делу? — спросил Сизиков, нетерпеливо поднимаясь. — Как говорят, произошел предварительный обмен мнениями, обстановка и роли выяснены. Пойдем дальше? Как предпочитаешь: ставить мне вопросы или сначала я должен рассказать о сути дела?
Хабалов с минуту смотрел на мерно и твердо шагавшего по кабинету Дмитрия Ивановича, чувствуя нарастающую злость. Он терпеть не мог людей, которые учтивость и деликатность принимают за слабодушие.
— Знаешь что, — хмуро сказал он Сизикову, когда тот, круто повернувшись, в очередной раз направился к порогу, — ты лучше сядь.
— Я?
— Конечно, ты. Я, как видишь, сижу.
— Хм, пожалуйста. — Дмитрий Иванович сел, усмехнулся и опять два-три раза резко потер подбородок: звук был сухим, скребущим, как от наждачной бумаги. — Бреюсь два раза в день. Электробритва, она ведь, знаешь, не очень…
— Знаю, — сказал Хабалов. — У меня тоже электробритва. Только я второй раз бреюсь редко. Если, например, идти в театр.
— У меня сегодня вечером собрание. Кстати.
— Мы к этому времени закончим.
О чем же спрашивать? Суть дела ему известна, если только уточнить какие-нибудь детали…
— Скажи мне, Дмитрий Иванович, как ты сам лично оцениваешь это происшествие? Как командир и как друг капитана Ламанова.
— Но ведь это две разные позиции.
— Не думаю.
— Поговорка есть: «Дружба дружбой, а служба службой».
— Есть. Только к данному случаю она отношения не имеет.
— Если тебя интересует степень моей виновности в этом деле, то говорю самокритично: конечно, я тоже виноват. И очень жалею, что не подчеркнул это в рапорте.
— А в чем ты видишь свою вину?
— Да как сказать… Ведь командир, как правило, виноват в любом случае, когда его подчиненный совершил проступок. Это логично и правильно. А здесь есть и еще одно обстоятельство. Видишь ли, как потом оказалось, я поставил перед Ламановым задачу на марше, недостаточно обоснованную по нормам времени. А попросту говоря: реально невыполнимую. Он не смог бы уложиться в срок, который я ему отвел. Видимо, поэтому он и стал искать вариант сокращения маршрута и двинулся по малознакомой проселочной дороге.
— Почему же ты дал нереальный срок?
— Моя ошибка. Марш готовился в спешке, и при определении срока выхода в район огневых позиций я не учел ночное время, когда скорость движения меньше. Дал по дневным нормативам.
— Это существенный промах.
— Понимаю…
— Ну, а Ламанов?
— Капитан Ламанов, по сути дела, усугубил мою ошибку, нарушив предписанный маршрут. Хотя батарея его прибыла в заданный район и успешно выполнила боевую задачу. Правда, прибыла с небольшим опозданием.
— И не в полном составе.
— Разумеется. Но это не сказалось на боевой работе.
Вот, значит, как в действительности было дело. Имелась существенная предпосылка к происшествию — нереальный срок марша. Но только ли это толкнуло Ламанова на мысль сократить путь ночной колонны?
Майор Сизиков словно угадал его размышления.
— Конечно, — сказал он. — Под всем этим есть еще и другая, более глубокая подоплека. Так сказать, нравственно-психологическая. Понимаешь, Ламанов человек трудолюбивый, честный, исполнительный. До некоторого времени он был прекрасным командиром. Но мы с тобой старые друзья и будем откровенны: Ламанов постепенно перестал расти как командир. Мне больно это видеть, больно об этом говорить, но факт есть факт. Причины? Тут тоже все сложно и далеко не однозначно. Но главное, по-моему, — потеря перспективы. И как ни странно, в этом отчасти повинен и я: долго удерживал его под своим началом. Конечно, из добрых дружеских побуждений. И заметь: никаких скидок я ему не делал. Подходил с требованиями, как к каждому офицеру.
— Да уж это я заметил.
— Тут ирония ни к чему.
— Я не иронизирую. Просто констатирую.
— Тогда извини. Так вот, если оставить в стороне всякие сложности, то получается, что с некоторого времени Ламанов утратил главное: командирскую решительность. Вот что самое страшное.
— Но, по-моему, рискованное решение Ламанова свернуть на малоизвестную ночную дорогу вовсе не подтверждает этого.
— Это по-твоему. Потому что ты не знаешь подробностей, которые как раз и говорят о крайней нерешительности, несамостоятельности Ламанова. Можешь себе представить: ведь он переправил по мосту на другую сторону все установки. Благополучно переправил. И когда я, говоря с ним по рации, усомнился в правильности его решения — я тогда еще не знал полностью всей обстановки, — он немедленно, не доложив мне, повернул колонну обратно. Тут-то, после того как мост изрядно проелозили, самая последняя установка — хвостовая в колонне — и рухнула в воду.
Так вот почему поднимаемая со дна установка была направлена газоотражателем не в ту сторону!
— И все-таки мне не понятно, — сказал Хабалов. — Ведь на такую нерешительность тоже надо решиться — рисковать еще раз. Не сделано ли это, ну, например, из желания насолить тебе как командиру?
Сизиков медленно размял сигарету, однако не закурил, отложил в сторону и долго барабанил по столу.
— Не знаю… Может быть, и так — не берусь утверждать. Во всяком случае, мы перестали понимать друг друга. Правда, объяснения между нами не было, и наши отношения внешне выглядят вполне лояльными.
«А что, убедительно», — с уважением подумал Хабалов, прислушиваясь к глуховатому голосу, к тому, как говорит Сизиков, веско и точно дозируя по смыслу и словам каждую фразу. Никаких лишних эмоций, ничего личного — именно это, наверное, и создает впечатление объективности. Словно четкий командирский доклад: вот вам обстановка, а уж решайте вы.
