Пьер Мустье - Три французские повести
— Да не надрывайся ты! Я понял.
Парень с льняными волосами, усевшийся рядом с Чарли, начищал тряпкой медную трубу. На нем были джинсы, испещренные разнообразными надписями, американская военная куртка и мокасины. Рядом с Сержем сидел бледный долговязый подросток, напевавший какую-то джазовую мелодию, отбивая такт ладонями по груди, обтянутой майкой, на которой можно было прочесть сделанную красными буквами надпись: Му god is nothing[5]. За ним, наклонившись, стоял крепыш, похожий на боксера, которого все называли Кид. Рука его покоилась на плече мулата в водолазке и кожаных штанах.
Я пытался собраться с мыслями. Это оказалось нелегко. Сердце мое терзало искушение бросить вызов всей этой шпане, оскорбить ее. Мне хотелось сказать об этом Катрин, и еще сказать ей, как я восхищаюсь ее мужеством. Слова нахлынули все разом, горло у меня перехватило, я не мог произнести ни звука. Но поезд уже замедлял ход. Я совсем забыл, что между Дюрок и Ла Мотт-Пике всего одна станция. Сдерживая лихорадочное нетерпение, я открыл дверь вагона и вслед за Катрин вышел на перрон.
Как я уже говорил, я намеревался, прежде чем покинуть метро, принести жалобу. Но только в одном окошечке я увидел дежурную. Обратив ко мне свои судорожно моргавшие глазки, она спросила, что мне угодно, и тут же зашлась в приступе кашля. Катрин нетерпеливо потянула меня за рукав. Я счел своим долгом не отступать, но, поскольку, закончив кашлять, дежурная бесконечно долго сморкалась, я извинился, что побеспокоил ее, и отошел от окошечка. Мы с Катрин так торопились покинуть это затхлое подземелье, что все равно были бы не в состоянии спокойно изложить факты и потребовать принятия соответствующих мер, поэтому с невыразимым облегчением вдохнули свежий воздух, ступив на слабо освещенный тротуар бульвара Гренель. Все тут было нам знакомо — каждый магазин со спущенными железными жалюзи, каждая витрина, погруженная в аквариумный полумрак, каждый островок света между стенами домов. Мы шли размеренным шагом и, казалось нам, удалялись от всех этих подземных страхов, от всего этого кошмара. Даже пережитое нами унижение словно смягчалось, растворялось в чистом воздухе. Нам приятно было теперь смотреть на это злоключение уже с некоторой дистанции, взглянуть как бы со стороны на все те оскорбления, которым мы подверглись, ну скажем, воспринять это как черный юмор. Катрин не смогла сдержать нервного смешка:
— История просто фантастическая, — сказала она.
Я стиснул было зубы, вспомнив о сбитой с головы шляпе, об очках, которые этот подонок Чарли… Но истерический смех Катрин заразил и меня.
— Идиотская история! — проговорил я, сотрясаясь от смеха.
Мне почудилось, будто за моей спиной перешептываются, а может, это просто сдало расстроенное воображение. На тротуаре, метрах в пятидесяти от нас, разговаривали между собой трое арабов, мимо которых мы прошли минутой раньше. Катрин спросила, что такое я там увидел. Я ответил, что ничего, и, без всякой видимой причины выпустив ее ладонь, взял под руку. Но тут она объявила, что я иду слишком быстро и она задыхается. Это замечание удивило меня.
— Да нет! Я иду как обычно.
Мы уже подходили к улице Вьоле, как вдруг… справа от нас кто-то пробежал. Я узнал мулата, юношу в майке и Кида, боксера. Они преградили нам путь. Катрин судорожно прижалась ко мне, я круто повернулся, задев ее плечо. Серж, Чарли и трубач шли за нами по пятам. В мгновение ока мы были окружены, ослеплены, полузадушены. Я услышал хриплый крик Катрин и тотчас раздался голос Чарли:
— Это же карнавал, мамаша! С переодеваниями.
Я отбивался, ударил кого-то головой в живот.
— Вот и наступает твой праздник, старый болван! — сказал Серж и со всего размаха залепил мне пощечину, разбив в кровь губу. Последовало еще два удара — по затылку и по голому черепу, — и я полетел на землю, где уже валялись моя шляпа и очки, которые старательно давил чей-то сапог. Избитый, полуживой, я все же, собрав последние силы, поднялся на ноги и позвал на помощь. Но крики мои сразу же были заглушены ревом трубы и пением. Одновременно чья-то шершавая ладонь, точно кляпом, заткнула мне окровавленный рот. Без очков, я уже не видел, где Катрин. Я потерял голову при мысли, что, быть может, она ранена и лежит на тротуаре. Пытаясь высвободиться, я ухитрился укусить руку, зажимавшую мне рот. И услышал, как Чарли чертыхнулся; потом раздался голос Сержа:
— Нет! Оставь его! Его разок ударить, так с ног слетит. Тогда какое же это будет развлечение.
В эту минуту в рядах нападающих возникло некоторое замешательство, они топтались в нерешительности, очевидно что-то произошло, чего я не видел. Я решил, что подошли прохожие, заинтересовавшись тем, что здесь происходит, и собирался уже крикнуть, но тут на голову мне натянули плотную фуфайку. Серж теперь говорил самым добродушным тоном. Он объяснил прохожим, что я и моя подружка пьяны. Но нельзя же допустить, чтобы твои дружки валялись на тротуаре, вот он и собирается доставить нас домой.
— Однако же… — произнес чей-то голос.
— Что однако же? — спросил Серж. — Говорю же вам, он пьян в стельку. Взгляните только, что он себе на голову нацепил! Пополь, сыграй-ка этим дамам и господам!
И Пополь заиграл на трубе все ту же песенку: «Вот он праздник». Я понял, что прохожие удаляются и никто уже не придет нам на помощь. В порыве отчаяния я согнул колени, чтобы вырваться из сковывавших меня объятий даже ценой падения, но Серж, ухватившись за мой галстук, поставил меня на ноги, потом стянул с моей головы фуфайку, под которой я задыхался, и, не выпуская галстука, приблизил свое лицо вплотную к моему, я почувствовал резкий запах его бородки. Он сказал, что у меня гнусная харя, что он взял себе за правило учить уму-разуму старых хрычей и что они малость помяли мою бабу. Вне себя от ужаса и бешенства я крикнул: «Катрин!» — и с силой выбросил ногу вперед. Серж выпустил меня, но в ту же секунду кулак обрушился на мой нос, другой удар угодил в скулу у самого уха, и я лишился сознания.
Когда я пришел в себя, я лежал на тротуаре у сырой стены, рубашка моя промокла насквозь. В ушах звенело. Рот был полон крови. Пиджака на мне не было, я дрожал от лихорадки или от холода и почему-то царапал ногтями жесткую землю. А над моей головой, в чернильно-темных дырах, кружились сверкающие точки: мошкара с улицы Севр. Нет! Память постепенно возвращалась ко мне. Я на бульваре Гренель, неподалеку от нашего дома, от улицы Вьоле. Который это час? Часов на руке у меня не было. Господи, за что же меня избили? И где Катрин? Собрав остатки сил, я позвал ее. Да был ли то мой голос или проскрежетали осколки стекла, раздавленного колесом? По мостовой стремительно неслись машины. Свет фар пробегал по тротуару, и его вибрация болезненно отдавалась во всем теле, отчего дрожь моя усиливалась, кожа леденела. Мне удалось, опираясь на стену, поднять голову и выпрямить спину, сначала одно плечо, потом другое. Я изо всех сил таращил близорукие глаза, пытаясь хоть что-то разглядеть; но различал я лишь нагромождение бесформенных масс, очертания которых преломлялись от вспышек света: ночь все смешала, перепутала. Я снова позвал Катрин. Мне показалось, что я слышу шаги. Да, и в самом деле шаги. На сей раз я не ошибся, хотя в ушах у меня стоял звон. И вот доказательство: мимо меня просеменили женские туфли, протопали мужские ботинки. Но, о ужас! У меня совсем пропал голос. Я издал лишь слабый писк.
— Нет! — сказал мужчина. — Это просто пьянчужка.
— По-моему, он ранен, — робко заметила женщина.
— Говорят же тебе, пьянчужка, — повторил мужчина; и две пары ботинок поспешно удалились, шагая еще быстрее, чем прежде.
Я хотел вытереть кровь на губах, но какая-то странная усталость навалилась на меня, сковала руки. Теперь уже тьма придавила мои зрачки металлическими бликами, словно ртутью заливала веки. У меня не осталось больше ни сил, ни надежд, и я закрыл глаза.
III
Очнулся я на узкой кровати, что меня немало удивило, так же как и жесткие, натянутые, точно барабанная кожа, простыни. Я впервые видел эти побеленные стены, огромный четырехугольный проем окна, и другие кровати, стоявшие точно лодки на причале. Меня страшила мысль, что эта комната вовсе не моя спальня, не наша спальня, и я старался отделаться от нее, цепляясь за обманчивые сновидения. Но вскоре мне пришлось расстаться со всеми иллюзиями. Веки мои уже не смыкались, очертания предметов не расплывались, а протянув руку под одеялом, я обнаружил пустоту на том месте, где должна была находиться Катрин. Не было даже теплой вмятинки, которая оставалась, когда Катрин вставала, чтобы сварить кофе. Я приподнял голову и, упираясь локтями, хотел сесть в кровати, но чья-то рука в белом помешала мне, безжалостно пробудив мою память, пробудив воспоминание о других руках, которые удерживали меня, избивали, а потом швырнули на тротуар бульвара Гренель. Где я? Конечно, в больнице. Верно, какой-нибудь прохожий вызвал полицию и «скорую помощь». Но где же Катрин? Мне сказали, что она в другой палате. Когда я смогу ее увидеть?
