Марина Гельви - Там, где папа ловил черепах
Дождь прекратился. Брызнули с неба яркие лучи солнца. Все стали выходить из-под навеса. Кто-то крикнул:
— Смотрите, смотрите!
Мы выскочили наружу. Ослепительно яркая, необычайно широкая радуга опоясала небо. Мы сбежали к воде. Встревоженные черепашки, загребая толстенькими лапками воду, поплыли в глубину. Сердце захлестнула нежность: ах вы, крохотули зелененькие! Да кто вас обидит, белковые тела?
— Счастье, конечно, в том, чтобы делать добро, — заметила Надя.
— Ты о ком? — спросил со Роберт.
— О настоящих людях.
— Вера — великая вещь, — сказал Роберт.
— А где живет эта Верочка? — спросил Робинзон и захохотал — он был в восторге от своей шутки.
— Молчи! — оборвал его Абу. — Мой отец за эту веру кандалы в Сибири носил.
Все мы придвинулись к Абу.
— Ваш отец?
— Да. Он в стачках участвовал.
— А где он теперь?
— Работает. Прокладывает на границе с Ираном шоссейную дорогу.
— Он вам, наверное, многое про революцию рассказывал.
— Да.
— А у нас в подвале флигеля революционер скрывался, — сказала я.
«Пираты» переглянулись.
— Думаете, у нас на Воронцове революционеров не было? А дядя Вартан?
— Какой дядя Вартан?
— Мой дядя в молодости грозой Воронцова был, — сказал Робинзон. — Все моего дядю боялись. А он песни пел. Полиция дрожала, жандармы дрожали, а он песни цел.
— В этом и выражалась революционность?
— Подожди, Игорь. Ты очень много говорил.
— Ну ладно, дальше, дальше, — приказал Абу.
— А дальше дядя Вартан в подпольном комитете был. Революционеров прятал, листовки на кожевенный завод проносил. Когда он про те времена рассказывает, дрожь по телу пробегает.
— А про Нахаловку он рассказывал?
— Как паровоз завалили, рассказывал.
Мы с Надей переглянулись.
— А можно с вашим дядей познакомиться?
— Вах, конечно, хоть сейчас. Дяде моему за шестьдесят. А все ноет. Как запел в прошлом веке, так и не умолкает. Только ночью молчит — спит.
— А где он живет?
— Воронцовский мост знаете? Сейчас это мост Карла Маркса…
— Пойдем товарищам навстречу, — веско проговорил Абу и оглядел своих ребят. Они сразу приосанились, стали прокашливаться и расправлять плечи. — Заедем как-нибудь за ними и отвезем их к Вартану. Есть?
Мы объяснили, как к нам добраться, договорились о встрече в двенадцать ноль-ноль.
Возвращались в город с песнями. В этом «пираты» далеко превзошли наших «философов». Они пели как настоящие южане — в четыре голоса. Потом не выдержали, снова затянули хрипло, бесшабашно:
Дедамтило, конка модис,Ар гагитаносо-о-о!..
Они отделились от нас у Дома специалистов и, повернув на набережную, еще долго махали на прощанье.
На следующий день ровно в двенадцать ноль-ноль они уже стояли против нашего дома у сквера и, насвистывая, нетерпеливо поглядывали на наши окна. Их было восемь.
Нас тоже было восемь. Сели в трамвай, поехали. От Молоканского базара довольно долго шли пешком, и вот маленькая, узенькая улочка. В одном тесном дворике сидел у дверей полуподвала дядя Робинзона. Ни на минуту не прерывая работу — он шил обувь, — кивнул нам, садитесь, мол. Сели на ступеньки каменной, ведущей в полуподвал лестницы. Дядя Вартан, разгладив огромные пышные усы, без всяких предисловий неторопливо начал:
— Жил надо мной в бельэтаже богач. В старые времена это было. Я внизу сапожничаю, он наверху деньги копит. Жили так, жили. Потом он думать стал: «Вах! Этот бедняк сапожник все время песни поет, а я, такой богатый человек, молчу. Почему?» Зло взяло богача. Решил он рот мне заткнуть. Насыпал в мешочек золота и спустил его на веревочке перед моим большим носом.
Нос у дяди Вартана был действительно под стать его усам — мы рассмеялись.
— Да-а-а, — доверительно усмехнулся рассказчик. — Ну я, конечно, сначала обомлел. Взял золото и… петь перестал. Как появилось у меня золото, я об одном только и думал: куда его понадежнее спрятать. Думал, думал… Под сундук засуну, вах, думаю, придут воры, найдут. В землю зарою, вах, думаю, соседи подсмотрели, отроют, заберут. Днем не ем, ночью не сплю, работа из рук валится, похудел, высох. Ииииэх! Взял однажды, размахнулся и забросил мешок с золотом обратно в окно к богачу: «Продолжай над ним дрожать, погибай от жадности!» А сам сел за работу и песню запел. Легко на душе стало, свет увидел, радость жизни почувствовал. Иииэх! Опять человеком стал.
Мы глядели на дядю Вартана во все глаза. Робинзон, высоко подняв голову, гордо молчал. Остальные воронцовские почему-то посмеивались.
— С вами правда такое было? — спросила его Ламара.
— Нэ-эт, — рассмеялся дядя Вартан, блеснув из-под усов крепкими белоснежными зубами, — Народ такую историю придумал.
— Я так и знал: фольклор, — сказал Отари.
— Нэ-эт, какой…
— Он тоже самое говорит, дядя Вартан, — кивнул на Отара Лева.
— Дядя Вартан, — сказала Надя. — Мы у нас под флигелем прокламацию и патроны нашли. Может быть, вы что-нибудь знаете, может, случайно слышали. Мы живем на Лоткинской, 33…
— Я в Нахаловке одно время жил, у тетки. Мои отец, мать в Армении умерли, она меня приютила — в главных мастерских работал. Жили в бараке у самого депо. А потом я на кожевенный завод перешел — жена у меня воронцовская… А какая прокламация, что в ней написано?
— Мы все не запомнили. Мы же сдали прокламацию в музей. Начиналась она так: «Последние телеграфные известия. Решительный бой с самодержавием начался…»
— Девятьсот пятый год. Точно знаю. Сам тогда листовки разносил. А у вас еще какие-нибудь сведения или какие-нибудь находки есть?
— Ничего больше нет.
— Ну тогда как же? Что я вам могу сказать? Я там всего три года жил…
— Ничего не получится, я же говорил, — сказал Лева.
— Да, не будем больше мешать человеку, — Отари встал.
— Дяди Вартан, извините за беспокойство.
— Ничего, пожалуйста. Я тоже хотел помочь, но… Подождите, я вам покажу кое-что.
Он встал, стряхнул с кожаного фартука кусочки кожи, шагнул к шкафчику и вынул оттуда пакет. Порывшись в нем, достал старую, пожелтевшую фотографию. На ней на фоне депо стояли, сидели на корточках и лежали, опершись на локти, рабочие.
— Вместе с ними я работал в главных мастерских. Вот я. Узнаете? — выпятив грудь, дядя Вартан ел нас глазами.
На фотографии был совсем другой человек.
— На оригинал смотрите, не узнаете, да? А как узнаете, кто в подвале сидел? Даже если своими глазами увидите… Вот этот с краю — настоящий подпольщик был. Степан. Как его?.. Ярошенко.
— Ярошенко?
— Он в нашем дворе жил!
— Вах, ушам не верю!
— Да, да! Его жена и дочь и теперь там, во флигеле, живут!
— Да вас ко мне сам господь бог послал! Стенай Ярошенко знаете какой человек был? Жена погубила.
— Как?
— Жить не давала, дышать не давала! Он поручения комитета выполнял, а эта маймунка, понимаешь, ревновала к каждой встречной. Степан веселый был, шутник, потому всем нравился, а она его выслеживала. Не мог он ей про все свои дела рассказывать — она дура была. Дошло до того, понимаешь, что она на исповеди все адреса попу перечислила, куда Степан часто ходил. Сама на другой день соседке в этом покаялась. Поп честный был, а может, понял только то, что она ревнивая, и не донес, куда обычно доносили, и все равно все явки пришлось поменять — сколько было хлопот и страхов. В девятьсот пятом году в декабре Степана арестовали во время забастовки. Через три дня ему как-то удалось освободиться. И уехал он. Я в Метехской тюрьме тогда сидел — стащил с лошади жандарма, и за это посадили. Сидел четыре месяца. Когда вышел, ребята сказали: «Реакция началась, уходим в подполье». — «А где Степан?» — «Степан под чужим именем послан во Владикавказ». Да-а-а… Вот так было дело. Степан, конечно, тоже людей у себя прятал. А может, и самому пришлось отсиживаться в подвале. Старуха не все вам говорит. Она, конечно, кое-что знала. Но тогда не болтала — боялась властен, а теперь ей неудобно: как ни крути, а он ее бросил за всякие подлости.
Твоя и моя беда
Было позднее утро. меня разбудил голос папы:
— В этом году, — говорил он в дядиной комнате, — арктическая навигация имеет более обширные задачи…
— Папочка! — крикнула я, вскочила, оделась. — При ехал! Папочка, как все хорошо! А знаешь, как мы веселились? Всю ночь! А какие тосты были, какие тосты! У Ламары брат служит в Бресте. Она встала и сказала: «Мы тут веселимся, а наши бойцы на границах не спят — охраняют нашу счастливую жизнь. Давайте выпьем за них!» Мы дружно встали и стоя выпили. Почему-то было грустно, грустно. Мы три раза сказали: «Клянемся беречь нашу Родину!» Папа!
А знаешь, кто был революционером в нашем дворе? Ярошенко!
