Ариф Сапаров - Битая карта
Откуда им, собственно, узнать, из каких источников? Демьян о нем ничего сказать не в состоянии. Ну пришел с утра пораньше, ну пытался расспрашивать насчет служебной карьеры брата. Это еще не криминал, за это судить нельзя.
Ничего не известно про его задание и Колчаку. Это уж как дважды два, иначе бы выдал с потрохами. Мало ли что опознает на очной ставке. А я вас, представьте, вижу впервые, вот и весь разговор.
Кличка тоже не криминал. Кстати, откуда она известна этому старому волку? Слышал, конечно, в Варшаве, не иначе. Хороша же, выходит, хваленая конспирация у Бориса Викторовича. Отправляют человека в логово большевистского зверя, а сами не могут удержаться от безответственной болтовни.
Ужасно тревожила прошлогодняя вылазка в Белоруссию с полковником Павловским. Наломали они там дров, покуролесили вдоволь. Ладно, что состав отряда был строго засекречен. Друг друга и то опасались называть по фамилиям, у всех клички. За Белоруссию, если разнюхают, головы не сносить. Только вряд ли должны разнюхать. Живых свидетелей они не оставляли, а от мертвяков ничего не услышишь…
Но опаснее всего была злополучная капсула, которую ввинтили ему в каблук ботинка в самую последнюю минуту. «К чему это? — спросил он Бориса Викторовича. — Память у меня неплохая, могу все запомнить». Савинков поглядел на него пристально, изучающе, чуть скривил тонкие губы. «Так надежнее, друг мой, — и, помолчав немного, добавил: — Память человеческая напоминает мне ветреную бабенку».
Капсула была его ахиллесовой пятой. Серьезнейшая и, в сущности, совершенно неопровержимая улика. К тому же он до сих пор не знает — нашли ее чекисты или не нашли.
В воскресенье, после нежданного провала в комнате брата, его привезли в тюрьму и тщательно обыскали. Одежду, вплоть до белья, куда-то уволокли, оставив в чем мать родила, а через час швырнули обратно. Подмен не было, вся одежда была его собственной, но проверить он так и не посмел. Заметят еще в глазок двери, начнут новый обыск. Да и нечем было вытащить капсулу, нужен для этого инструмент.
А следователь помалкивал. Сколько уж просидели они друг против друга — и ни словечка про капсулу. И про белорусские похождения — ни звука. Стало быть, ни черта они не знают. Обязательно бы спросил, если бы знал. Но к чему же в таком случае все эти многозначительные предостережения? Что это — игра на нервах или попытка припугнуть? А может быть, и впрямь предостережение? Не зарывайся, дескать, не упусти последнюю возможность. Ведь это конец, если все им известно и они только делают вид, будто ждут откровенных признаний. А он, как последний идиот, выламывается…
Предчувствия не напрасно мучили Афоню.
Александр Иванович заметил смятение, мелькнувшее в его глазах после осуждающих слов Колчака. Заметил и, как положено искушенному следователю, сделал вид, что не замечает. А после очной ставки сразу направился к экспертам по дешифровке, вот уж третьи сутки колдовавшим над разгадкой тайны капсулы.
К сожалению, и в этот раз ничего нового они не сообщили. Аккуратные столбики цифр на скрученном в трубочку клочке плотной льняной ткани были несомненно зашифрованной записью. И записью, разумеется, важной, ключевой. Иначе какой же смысл прятать капсулу столь хитроумным способом. Но прочесть эту запись не удавалось.
— Потерпи еще немножко, — попросил старший эксперт. — Пробуем по-всякому, надежды не теряем…
— Некогда терпеть…
— Понимаю, что некогда, да выше головы не прыгнешь. А что, если это «собачка на поводке»? Ты подумал об этом? Тогда нам и месяца может не хватить…
Александр Иванович сам опасался именно этого варианта. «Собачкой на поводке» называли довольно простенькую систему тайнописи, когда ключ привязывается к какому-нибудь печатному изданию. Чаще всего к книге. Первая группа цифр — нужная страница книги, вторая — строка снизу или сверху, третья — необходимая по тексту литера. Порядок этот, естественно, мог меняться как угодно и тем не менее прочесть «собачку на поводке» было пустяковым делом. Знать бы только книгу, избранную в качестве ключа.
Афоня заметно нервничал. Это было неплохо и даже многообещающе с точки зрения интересов следствия. Пусть понервничает, пусть расслабится, не зная, с какой стороны будет нанесен решительный удар.
Только спешить с этим ударом было невозможно. Во-первых, не расшифровано содержимое капсулы, а во-вторых, срочно нужны материалы, как-то характеризующие личность Геннадия Урядова.
Александр Иванович ни минуты не сомневался, что перед ним отпетый негодяй. Раз уж прислан в Питер, да еще для игры с собственным братом, значит, ни в чем не уступает ни Колчаку, ни князю Святополк-Мирскому. Проверенная фигура, вполне достойная доверия Савинкова. Но одного убеждения было недостаточно, а в обширных материалах, собранных Александром Ивановичем, никакого Афони, как на грех, не значилось.
Нужную информацию Александр Иванович получил в четверг. Доставил ее из Минска специальный фельдъегерь.
Напрасно рассчитывал Афоня на безнаказанность. Чекисты Белоруссии насчитывали за ним, а точнее — за Геннадием Изотовичем Урядовым, бывшим подпоручиком добровольческой армии Деникина и активным участником контрреволюционной банды, разбойничавшей осенью 1921 года в Игуменском уезде, Минской губернии, столь большой долг, что один лишь перечень преступлений занял несколько страниц машинописного текста.
Жестокие массовые казни, изощренные пытки, грабежи, насилия, циничные издевательства над обреченными жертвами — все это было тщательно запротоколировано, все подтверждалось многочисленными актами комбедов и свидетельскими показаниями.
Еще красноречивее выглядели фотографии. Казалось, беспощадный ураган пронесся над мирной белорусской землей, оставляя позади себя виселицы и пепелища, кровь и страдания. Фотографии изображали главным образом трупы. Распятые на крестах, с выколотыми глазами, с пятиконечными звездами на груди, с отрезанными ушами и носами, трупы мужчин и женщин, трупы стариков и подростков. Все эти люди были растерзаны савинковцами лишь за свою приверженность идеалам Советской власти.
«Вышеупомянутый Г. И. Урядов (кличка Афоня), по не проверенным пока сведениям, принимал также участие в преступных действиях банды Булак-Балаховича, — сообщали белорусские товарищи. — Отличается зверской жестокостью, имеет склонность к садистским надругательствам и применению средневековых пыток. В случае задержания просим этапировать в Минск для предания суду Революционного трибунала по месту совершенных преступлений».
Интуиция не обманула Александра Ивановича. Довольно отчетливо представлял он и все дальнейшее поведение этого кровавого палача. От самоуверенности и нахального запирательства не останется, конечно, и следа. Начнет помаленьку раскалываться, старательно преуменьшая свою вину, валить будет на других, еще не пойманных. Непременно скажет, что его принудили вступить в савинковскую организацию, что выбора не было, а в душе, дескать, он всегда за рабоче-крестьянскую власть, только не представилось случая доказать это на деле. Все они одинаковы, когда их прижмут неопровержимыми уликами. Униженно скулят, подпускают слезу, даже услуги свои не стесняются предложить.
Действительность намного превзошла ожидания Александра Ивановича.
Допрос начался ровно в девять часов утра. Спустя пятнадцать минут Афоня уже ползал перед Александром Ивановичем на карачках, умоляя пощадить его, потому что ему очень не хочется умирать.
— Встаньте! Да встаньте же, черт вас побери! — прикрикнул Александр Иванович, но поднять Афоню было нелегко. Вбежавшие в комнату конвоиры сгребли его в охапку, поставили на ноги, а он снова и снова валился на колени, истерично рыдал, вскрикивал и стонал, размазывая по лицу сопли и слезы.
Так у них получилось, а ведь ничто, казалось бы, не предвещало столь быстрого крушения. Все было спокойно и вроде бы безопасно.
Афоня впервые выспался в своей одиночке, трезво обдумал ситуацию, приготовился к упорному и длительному сопротивлению. Еще с вечера, отвернувшись к зарешеченному окошку камеры, он незаметно обследовал свой каблук с капсулой. Повреждений никаких не обнаружил, винты были накрепко ввинчены в гнезда. Опасность, следовательно, пронеслась мимо, и ему оставалось лишь придерживаться прежней своей версии. Пусть предостерегают сколько влезет, теперь ему не страшно. Влепят в конце концов высылку в трудовой лагерь, а насчет будущего загадывать преждевременно. Обстановка сама покажет, что делать, вдруг удастся и сбежать…
— Ну-с, Геннадий Изотович, что скажете новенького? — добродушно спросил следователь, начиная новый допрос. — Надумали говорить правду или намерены запираться?
— Думай не думай, сто рублей не деньги! — ответил он несколько более развязным тоном, чем собирался. — Кому хочется клепать на самого себя? Дурных, гражданин следователь, нема…
