Виктор Улин - Незабудки
Но с сестрой мы как-то раз заговорили на неудобную для меня тему. Она пыталась внушить прописные истины о высшем добре, и так далее.
Наш спор дошел до такой степени, что я демонстративно плюнул в небо, чтобы показать свое пренебрежение к выдуманному людьми богу.
Сказав перед этим:
— Если бог накажет меня, то я в него поверю. А если нет, значит его либо не существует, либо он бесхребетен, как поросячий хвост. И мне он просто не нужен.
Сестра даже не успела ничего возразить — я плюнул вверх и тут же отскочил в сторону.
Разумеется, никакого бога в природе не обнаружилось.
Потому что мой богохульственный плевок спокойно возвратился на землю. Не отклонившись на обратном пути и не поразив меня. Зато едва не попав в мою набожную сестру.
Ей это ничего не доказало.
И меня ни в чем не утвердило: я и так был убежденным безбожником.
Просто больше мы не стали спорить на религиозные темы.
Позже, уже в отроческом состоянии, я стал читать библию — эту книгу, в которой верующие видели и великую тайну и ответы на все вопросы бытия.
Я читал ее как обычную книгу. Не видя божественных загадок, внимал лишь бесконечным кровавым разборкам доисторических народов.
Я изучал библию исправнее, чем послушник в монахи, однако чтение возымело полностью обратное действие.
Если окружающие твердили о божьих заповедях, христианской морали и прочей нравственной шелухе, то я нашел там свод ханжеских законов, нарушавшихся на каждом шагу.
Единственную мораль, которую я вынес, прочитав священную книгу европейских народов, стал вывод об отсутствии всякой морали.
Добродетель, преподносимая богом, отличалась однобокостью. Богоизбранному народу было положено выполнять заповеди по отношению к единоверцам. А ко всем другим сам бог велел вероломство и коварство.
Чего стоила одна история с Самсоном!
Хотя с общечеловеческой точки зрения филистимляне были ни чем не хуже иудеев, с ними воевавших.
Тоже имели по две руки и две ноги и тоже хотели жить.
Но бог покровительствовал иудеям, объявив остальных вне закона.
Вообще по мере чтения библии во мне возрастала неприязнь к евреям: за что спрашивается, этот народ был так возвеличен? Настолько, что по сю пору евреи живут лучше всех остальных? Чем они отличались от других?
Ничем абсолютно.
И если несуществующий бог объявил евреев высшей нацией — то с тем же успехом может объявить свой народ избранным любой человек.
Потому что если бога нет — а его в самом деле нет — то его роль способен принять каждый из нас.
А еще позже я понял, что официальная христианская религия служила одной из цепей, накинутых обществом на человека. Для удержания его в рамках. Поскольку человеком взнузданным и загнанным в стойло управлять легче, нежели ни во что не верящим.
И я стал не просто неверующим. Я активно возненавидел христианство как носитель лживой морали. Я ненавидел сам дух церквей, прогнившие заповеди, идиотское поклонение распятому мертвецу.
Поняв, что подносимая единственно верной христианская мораль является ложной, я пришел к замечательному выводу: никакой морали нет вообще.
Ее выдумали попы, политики, учителя и прочие уроды, чье занятие заключается в подавлении свободных личностей — чтобы легче погонять стадо идиотов.
А я не был идиотом.
Я был единственным на земле человеком, к тому же наделенным исключительными способностями.
Все это привело к возникновению странного, но стойкого убеждения.
Морально то, что приносит пользу конкретно мне.
А остальное лежит за рамками моих собственных интересов.
Христианство было мне противно.
Куда ближе казалась древняя языческая религия греков и римлян — собственно говоря, не религия даже, а некая мифологическая картина мира. Простая, в меру жестокая и в меру распущенная, но оставлявшая человеку некий зазор свободы.
Возможно, начни я проповедовать свои антихристианские теории, меня бы побили камнями. Или наборот — найдя благодарных слушателей, я бы повел за собой новую секту безбожников.
Но меня не интересовала ораторская деятельность.
Потому что я был художником.
13
Хотя констатируя свои выдающиеся таланты, я не могу не отметить, что и слово было мне тоже подвластно.
Причем абсолютно любое. Не обязательно художественное.
Это обнаружилось уже в ранних классах школы.
Я умел говорить и убеждать своих слушателей.
Если мне удавалось завладеть вниманием сверстников, я мог внушить им что угодно.
Например, заставить ненадолго поверить, будто солнце вращается вокруг земли, а не наоборот.
Я рано понял, что если говорить достаточно убедительно, то люди верят любой чепухе.
Более того, разглагольствуя перед одноклассниками, я иногда ощущал, что верю сам в свою проповедь.
И наконец осознал самую важную вещь: чтобы тебе верили, ты должен именно сам верить в свои слова. По крайней мере, пока говоришь. Иначе слушатели оспорят даже азбучные истины.
А чем убедительнее врать, тем ошеломительнее окажется результат.
Впрочем, все это меня мало волновало.
Умение влиять на слушателей важно для никчемного пьяницы актера или продажного политика.
Я не собирался становиться ни тем, ни другим.
Я избрал путь художника. И единственное, что мне требовалось — уйти в мир творческих иллюзий, из которого я вынырнул бы обратно, лишь преображенный славой и известностью.
Просто я всегда был интересен сам себе и разные маленькие открытия, касающиеся меня самого, никогда не казались безразличными.
14
Учился я в общем неровно. Хотя при своих способностях без труда мог быть круглым отличником.
Но я никогда не тратил энергию попусту. Я ее экономил.
Если честно, я учил лишь то, что мне нравилось. И прежде всего, что могло пригодиться в будущем как художнику. Предметы, которые представлялись мне в этом смысле неважными или просто не привлекали меня, я полностью саботировал.
Причем не от лености или тупости, как считали учителя.
Мне было жаль тратить время жизни на всякую чепуху.
Странное дело.
Я родился в конце прошлого века, но учился в начале нынешнего. Рубеж двух столетий — граница, искусственно возведенная поперек русла непрерывного времени — на самом деле означал перелом в умах человечества.
Я чувствовал, что в моем веке мысли, поступки и устремления людей сильно изменились по сравнению с прошлым.
Но система школьного образования продолжала оставаться прежней.
Избыточной, косной и тупой.
Это становилось ясным, стоило посмотреть со стороны.
Зачем нужны парню, который хочет изучать музыку, геометрия, физика или химия? Что он будет помнить из этого? Ничего! Но зато сколько времени потратит на изучение дребедени, попусту забивая себе голову.
Или иностранные языки… Еще одна точка моей борьбы с учителями. Кому-то, наделенному талантами стоило выучить их и два, и пять и десять. Но зачем учить два языка всем?.. Достаточно одного, если знать его хорошо. Тем более, если человек имеет другие способности, которые позволят поднять личность иными путями.
Учителя — эти тупицы и обезьяны, привыкшие муштровать нас по законам прошлого века, не могли меня понять.
Я сражался с ними как мог, отстаивая свое внутреннее пространство. И если говорить честно, в общем я выучил не больше десяти процентов того, что учили другие. Но зато знал, что мне нужно от жизни.
А они, корпя над теоремой Пифагора или французскими временами, так и остались школярами, старавшимися лишь для отметок.
Кто из нас окажется прав в своем взгляде на школу?
Это покажет жизнь: восемнадцать лет слишком короткий срок для выводов.
И, честно говоря, многие из моих бывших одноклассников уже имеют специальность.
Но какие это специальности? Неквалифицированные должности вроде официантов, секретарей и прочей мелкой сошки, об которую каждый проходящий вытирает ноги. Так им помогло образование.
А я, пусть и не достиг еще ничего конкретного, но видел высокую цель.
15
Из всех школьных предметов я любил только историю.
Она казалась интересной.
Причем страдал я не обычным среди моих тупоголовых сверстников увлечением сильной исторической личностью: Наполеоном, Петром 1 или Фридрихом Великим.
В истории меня привлекала сама история.
Жестокая, непрекращающаяся борьба всех против всех.
Не имеющая закономерностей, не подчиняющаяся законам и плюющая на ханжескую мораль.
Борьба без правил.
Борьба, основанная на вероломстве, убийстве отцов сыновьями и мужей неверными женами. Всемирный хаос, сознанием которого я упивался.
