Александр Ливанов - Начало времени
Белый черт, соображаем мы, — один из мельников Терентия. Он нас не догнал, мы стоим поодаль от гребли, на берегу. Мы смотрим: что он будет делать. Чертыхаясь и показывая нам кулак, черт пытается ликвидировать наши гидросооружения. Нам непонятно его рвение, и полагаем, что это обычная вредность взрослого. Ну скажите, что плохого в этих красивых струйках воды?..
Дорога к мельнице хорошо укатана, устлана под тележными колесами двумя дорожками мягкой и нежной пыли. Пока у нас еще мокрые ноги, мы спешим «справить себе ботиночки». Пыль хорошо прилипает к мокрым ногам, темнеет и серой грязью крепко присыхает к щиколоткам. Ботиночки — готовы, и мы похваляемся, чьи лучше. Со свистом, высоко в небе, прорезают воздух стрижи. Они ныряют, камнем падают вниз и так же стремительно стрелой взвиваются в небо. Мельница— в низине, заросшей ольховником, вербами и чоканом. Листочки ольхи, точно редкая мешковина, все изъедены жучком–листоедом. Голубые огромные стрекозы, недвижно расправив прозрачные крылышки, отдыхают на цветущей медунице.
Мы возвращаемся на двор мельницы и залезаем под воз. А куда нам деться? Укрыв лицо своими роскошными усами, Василь разлегся, как пан, на мешках ржи. Даже соломы подстелил себе. Отец, тот тоже вольготно расселся, возложив на мешок, как на подушку, свою деревян–ную ногу. Она прямо нацелена на мельницу, как ствол пушки.
Только мы собрались обменяться впечатлениями о гребле, о белом черте в образе мельника, как тот уже — тут как тут! Правда, кулаками он уже не потрясает и не чертыхается, как положено черту. Он присел на корточки, заглядывает нам в лицо, точно хочет нас запомнить на всю жизнь. Теперь черт ограничивается только тем, что взывает к нашему сознанию, к совести: ведь мы «порчу» делаем. Видно, не без понятия этот белый черт! Понимает, что «порчу» мы делаем без злого умысла, по элементарному невежеству. Мы охотно даем слово, что «больше не будем», и белый черт скрывается в дверях мельницы.
— Вы що, сдурели? — хрипя сквозь сон, говорит нам Василь. Открыв глаза, он объясняет нам, что речка обмелела, мельница и так дышит на ладап и водяное колесо едва ходит, а мы воду почем зря выпускаем. «Бестолочь этакая», — отплевывается Василь и опять закрывает глаза.
Василь ворчит еще с мину ту–другую, но шевельнуться, встать с телеги ему лень. Это спасает от лупцовки замерших Андрейку и Анютку. Они переглядываются: вроде пронесло!..
Двор весь в возах, груженных мешками. Волы пасутся поодаль или улеглись у возов — жвачку пережевывают. Как подует ветерок с речки, на нас сильно тянет запахом свежего кизяка, мочи воловьей. Из берестяной бадейки, привязанной к разводу воза, — пахнет дегтем.
Нам уже надоело на мельнице, мы вылезаем из‑под воза. Я спрашиваю отца, когда нашу рожь молоть будут; он обводит рукой весь двор с возами и волами, с мешками и мужиками. «За всеми».
Шапка отца лежит у него на коленях. В отцовских путаных волосах торчат соломинки. Отец задумчив и неразговорчив, как всегда, когда он «тверезый». Мы снова идем к речке. Вода после колеса катится шумно по камням в бородах водорослей. Вода прозрачна до того, что в ней видны пробегающие по дну пескарики. Недвижно стоят против течения голавли с черными спинками и с едва шевелящимися плавничками. На пологом берегу — огород мельника. Желто–зеленые пятнистые кабаки выставили свои круглые и ребристые бока. С сухим треском хлопает мечевидными листьями кукуруза.
Словно согнутые в локте мускулистые руки, бугрятся на стеблях початки с потаенной бородкой. Чтобы нас не заподозрили в чем плохом, мы на почтительном отдалении огибаем огород и, прискучившие, идем опять к возу с нашей рожью.
Медленно работает мельница. Отец рассказывает Василю про вальцовую мельницу. Она — на пару! Так вот та мельница на пару все это (отец опять обводит двор рукой) в один миг сработает!
И снова, от нечего делать, идем мы втроем смотреть мельничное водяное колесо. Оно старое, и кажется уставшим, работающим из последних сил, точно зажившаяся бабуся Андрейки и Анютки. Колесо едва–едва крутится! Мы теперь понимаем, почему оно крутится. Вся вода после гребли большим желобом сливается на колесо, на его «карманы». Полные «карманы» перевешивают пустые «карманы». Вода выливается из полных «карманов», они становятся пустыми, а пустые, с поворотом колеса, наоборот, полными…
Колесо все, точно в соплях, в космах тины и водорослей, склизкое и большущее. Андрейка говорит, что он сделает себе дома маленькую мельницу. Она будет работать, когда дождь пойдет. Маленькая игрушечная мельница — это куда интересней!
Белого длиннорукого черта все зовут Мыкола. Он добрый. Он весь–весь в муке. Мыкола ночует в каморке. Отец его спрашивает — не боится ли он чертей? Ведь черти любят жить на мельницах. Мыкола говорит: «Нэ–э! Черти мепя боятся!» И отец, и Василь смеются.
Слабеет на селе вера во все сверхъестественное: в чертей и леших, в дурной глаз и ведьм, злых колдунов и прочих волхователей. Теряют они свою власть над душами людскими. Над селом нет–нет пролетит самолет — маленький, черный, как ворон. Все село, запрокидывая голову, провожает аэроплан глазами, толкует о небывалом чуде. В городе, слышно, — есть такие вещи, как электричество и радио. И все реже ползут по селу леденящие сердце слухи про знамения и видения, про бабок–шептунь, насылающих беду и порчу, лечащих тяжелые хвори и бесплодность, про гадалок и любовное зелье — приворотное и отворотное, про злых странников, приносящих мор на худобу. Все чаще раздаются сомневающиеся голоса взрослых: «Байки!» Укоризненные возгласы молодых: «Суеверие!» Я и верю, и не верю байкам и суевериям, а страшно. Анютка — та во все верит! И в бога, и в черта, и даже в бабок–колдунь. К услышанному она добавляет свое, распаленное воображением. Глаза у Анютки расширены, зрачки неподвижны: «Правда, правда, сама бачила!» Слабая душа ищет прибежища в вере. Андрейка цыкает на Анютку, обзывает дурой, а я в страхе смотрю то на друга, то на мою суеверную подружку. Кто из них прав?..
Наконец и отец слезает с воза. Он делает нам знак убираться. Василь, накрыв лицо брылем, спит. Он встает рано. У него пять мешков ржи, у отца — один. Отец шевелит губами, что‑то высчитывает в уме. Я примерно догадываюсь, что подсчитывает отец. Мельнику за помол — мерку, Василю за подводу — мерку… Никто никому на селе ничего даром не делает. Даже поговорка такая: «Даром промеж глаз никто не плюнет». Это любимая поговорка Терентия! Василю за подводу и отработать нельзя. Он сам кому хочешь рад бы отработать. Пять ртов, пять едоков у Василя!.. Старая мать, бабуся к тому ж — «зажилась». Все в этом сочувствуют Василю. Бабуся и вправду не работница, разве что за курами присмотрит. Отрубей им кинет горсть, водички в желобок нальет. А так целыми днями сидит на завалинке, смотрит в одну, только ей видимую точку. Не работница бабуся, а что делать: сын должен мать допоить, докормить и похоронить. Иногда она о чем‑то тихо–тихо сама с собой разговаривает. Рот у бабуси ввалился, губы — то ли поистерлись, то ли ушли вовнутрь этого «лишнего рта». Я часто смотрю на рот бабуси, ставший роком для Василя. Редкие седые волосы бабуси — взлохмаченные, крючковатый нос, и сама вся она согнутая в скобку: ну, чистая ведьма! Кроме «лишнего рта», никто, однако, плохого слова про бабусю не скажет. Живет себе тихомирно, ни до кого ей дела нет. Ведьмы — те энергичны, те на метле скачут да в трубу сигают — лишь бы людям нашкодить! Бабуся никого не видит, ни о чем не спрашивает, а только ласково отвечает на привечанье. Она честно прожила большую жизнь, она родительница большой семьи, и все это, видно, надежная порука ее безгрешной репутации. «Только трутни горазды на плутни». Молва знает, кого пожаловать в ведьмы и колдуньи!
Отец подходит к коробу, в который из жестяного лотка сыплется изжелта–белая мука. Сыплется она неровно. То струйка замирает, то снова появляется, точно снежок в поземку. Короб — на четырех ножках, весь белый от муки. Взяв щепоть теплой муки из короба, отец пробует помол. Мы тоже это проделываем, хотя ничего, конечно, толком не понимаем: крупный это или мелкий помол?
— А какой лучше? — спрашиваю отца. «Какой надо — такой и лучше. Худобе да курам тоже корм нужен. Значит, без отрубей не обойтись».
К коробу на ножках прицеплен на двух гвоздочках мешок. Мыкола совком, похожим на утиный клюв, — таким же совком, как в лавке, — зачерпывает муку и ссыпает ее в мешок. Потом он тоже пробует помол, крутит какое‑то колесико над коробом. Отец нам многозначительно кивает на колесико. Маленькое, а всемогущее это железное колесико! Им, оказывается, и регулируют помол. «А как?» — в один голос спрашиваем мы.
Отец, громыхая деревянной ногой по ступеням, ведет нас на площадку, на помост. Вот уже и мы одолели все три ступеньки и стоим у большого короба, широкого сверху и резко сужающегося книзу. В этот короб засыпают рожь из мешков. Рядом, на площадке, стоит много мешков наготове. Отец свертывает цигарку, чиркает кресалом и закуривает. Несколько кур и петух, видно хозяйство Мыколы, раздувшись шарами, уже уселись на ночь в углу на доске. Две яркие звезды уже светят в мельничных дверях. Желтый, дрожащий свет от зажженного фонаря скользнул по белесому лицу Мыколы, озабоченно шмыгнувшего по помосту и снова куда‑то скрывшегося. Мертвенно–бледным показалось мне его припудренное мукой лицо. Сизые сумерки сгустились, и в вечерней темени исчезли возы, задранные к небу оглобли возов, лежавшие на дворе волы. Все душистей запахло сытным запахом теплой муки, сырой прохладой потянуло с реки; уходит из сквозящей мельницы нагретый за день воздух. Анютка, зябко скрестив руки на груди и как бы обнимая сама себя, заразительно зевает. Андрейка передразнивает ее и презрительно кривит свой щербатый рот.
