Светлана Замлелова - Иуда

— Что вы дадите мне, если я укажу вам время, когда Иисус Назарянин, Которого вы ищите, будет один, и вы сможете взять Его?

Сказал же так не потому, что хотел награду, но потому, что знал: не смогу объяснить первосвященникам, зачем я здесь. Потому и сказал: «Что вы дадите мне». Они же хотели взять Его тайно, потому что боялись, что восстанет за Него народ. И торопились отдать Его римской власти — все знали жестокость и неприязнь к евреям Пилата, пятого прокуратора Иудеи, сменившего Валерия Грата, и не раз уже усмирявшего народ мечом и кнутом. Так было, когда смешал он кровь галилеян, возбуждавших народ к мятежу против идолов, с кровью жертв. Так было, когда захотел Пилат устроить в Иерусалиме водопровод, для чего употребил священный клад, называемый Карван. И было тогда большое возмущение в народе. Пилат же велел бить их кнутами. И многие были забиты тогда, многие же растоптаны.

И вот, переглянулись первосвященники. И потемнели глаза Каиафы, и надломилась бровь.

— Как ты предашь Его? — спросил он.

Но я повторил то, что уже сказал ему:

— Я могу указать вам время, когда Иисус Назарянин, Которого вы ищите, будет один, и вы сможете взять Его.

Кивнул слуге Каиафа, и тот подал мне кошелёк. Я же, не считая монеты, торопился спрятать его.

— Скажешь о том заранее, — были последние слова первосвященника.

Он удалился, и остальные ушли за ним. Поспешил я в Вифанию. В дом Марфы, Марии и Лазаря. И вот, когда выходил я из храма, кошка бросилась мне под ноги, ворон изгадил одежду, ветер швырнул песком в лицо. Пересчитал я монеты, бывшие в кошельке. Ровно тридцать сиклей — цену раба, цену блудницы — отмерили мне первосвященники иудейские.

На другой день сказал Он Петру и Иоанну:

— Приготовьте нам есть пасху…

И пошли в Верхний город в дом Марка, ученика из семидесяти, и там приготовили пасху. Когда возлегли и стали есть, сказал Он:

— Один из вас предаст Меня…

И все, сколько их было в комнате, притихли и стали переглядываться между собой. И страх прошёл между ними, обдав холодным дыханием. Я же не поднимал глаз. Когда по одному стали с робостью спрашивать Его: «Не я ли, Равви?..», и боялись услышать ответ, возвёл я глаза и увидел, что со скорбью смотрит Он на меня. И чтобы не выдать себя перед остальными, спросил и я:

— Не я ли, Равви?.. — и снова потупил глаза.

И услышал в ответ:

— Ты сказал…

Иоанн, сидевший рядом с Ним, опустил голову на грудь Ему. Благословил и преломил Он хлеб и, обмакнув кусок в поливу, подал мне. Упали с куска капли и омочили — но показалось мне, ожгли — мои руки. И, взглянув, убедился, что как бы капли крови остались на руках моих. Тогда, испугавшись, вскочил и, уронив кусок, вышел вон. Вслед же услышал:

— Что делаешь, делай скорее…

Выскользнул я из дома и побежал к Храмовой горе. Выйдя из Верхнего города, перешёл по мосту над долиной Терапион и оказался у храма. Был праздник, и все храмовые ворота были распахнуты.

Когда же был ещё в Верхнем городе, в какой-то узенькой, кривоколенной улочке, затенённой перекинутыми от дома к дому арками, привязалась ко мне собачонка. Мелкая, покрытая клочьями бесцветной шерсти. Привязалась и бежала за мной, пытаясь укусить за ногу.

— Пошла!.. Пошла, проклятая!.. — топал я на неё и раз даже бросил камнем.

Но она, исчезая, появлялась вновь. Тогда навалилась на меня тоска, и знал я, что виной тому собачонка.

И только у дворца Ирода Великого, где задержался я на краткий миг, исчезла куцая, бесцветная собачонка со свалявшейся шерстью. Дворец, окружённый террасами садов, невиданных в Иерусалиме, помещался на возвышении. От коллонады, разбивавшей дворец на два крыла, летела вниз мраморная лестница, блестящая белизной, испускавшая в лунном свете слабое свечение, похожее на поднимающийся туман. Доносились до меня людские голоса и лепет воды, игравшей в фонтанах.

Слышал не раз я о богатствах, хранимых во дворце. О мозаичных полах и колоннах из розового порфира, о бронзовых светильниках и шёлковых коврах, пестреющих узорами, о медных статуях и резных башнях для ручных голубей… Но лишь остановился я против левого крыла дворца, как собачонка, возникшая вдруг, впилась мне в ногу. Отбросив её с проклятьями, побежал я вдоль стены, ограждавшей дворец и террасы садов, и на площади перед коллонадой и мраморной лестницей, повернул направо к храму.

И вот остался позади дворец Ирода Великого, и даже Гиппикова башня, самая северная из трёх башен дворца, оказалась у меня за спиной. Впереди прямо передо мной светилась матово в лунных лучах белая глыба храма.

— Кого я поцелую, Тот и есть, — так говорил я Каиафе и первосвященникам иудейским. Потому что поцелуем приветствовали мы друг друга. Должен был указать я на Него в темноте, но сказать явно: «Вот Этот… Возьмите Его…», — я не мог. Явным для меня самого стало бы предательство моё. Хотел я оторваться от Него, но не хотел грешить против Закона нашего и не хотел делаться дурным человеком. И я обманывал себя, когда надеялся, что поцелуй скрасит уродство и смоет грязь. И что никто — даже я сам — не подумает, будто предал я, и не укажет на меня как на сына погибели.

Тотчас послали в замок Антонию, и римская спира[7], бывшая в распоряжении первосвященника, прибыла во главе с трибуном к храму. Ещё не показались солдаты, но дрогнула земля от мерного, частого шага множества ног. Вышел на двор язычников Каиафа и, махнув мне платком, — а я был в стороне и читал надпись на греческом языке — велел подойти ближе. Подошёл я, и, указав на меня, сказал Каиафа:

— Кого он поцелует, Тот и есть. Возьмите Его и связанным доставьте к дому первосвященника Анны.

Собралась большая толпа и, желая угодить первосвященникам и разгорячая себя, вооружились кольями, хотя знали, что не на разбойника идут, и нет у Него никакого оружия, кроме Слова. И так: римская спира с трибуном во главе, следом же толпа, среди которой были слуги первосвященнические, начальники храма и старейшины народные — двинулись к долине Кедрон, к горе Елеонской. Я же шёл впереди всех.

Знал я, что будет Он в Гефсимании, потому что не раз имели ночлег там, среди маслин и смоковниц или же в гроте, бывшем некогда масличной давильней. Перейдя ручей, вошли в сад, и увидели Его, идущим навстречу. Обрадовался я, но, вспомнив о толпе, ужаснулся и не хотел, чтобы думали, что это я привёл их. Обогнав толпу, приблизился к Нему и коснулся губами своими щеки Его. Щека была холодна и влажна, а на губах моих остался вкус соли. И, чтобы не молчать, сказал я тихо:

— Радуйся, Равви…

И Он, глядя на меня с сожалением, отвечал мне так же тихо:

— Друг, для чего ты пришёл?..

И повели Его к дому Анны, чтобы предать для начала суду малого синедриона. Но как, по Закону нашему, синедрион не мог собираться после заката, но только с рассветом, хотели держать Его до рассвета под стражей. Дом же Анны стоял на южном подоле Сиона, потому повели Его мимо диковинного памятника Авессаломова к южным воротам. И когда обогнули городскую стену, некто Симон, слуга Каиафы, и многие следом за ним хотели войти в город через Гнойные ворота. Предлагали же ради поругания и осмеяния Его, Симон же — чтобы угодить господину своему. Ибо Гнойные ворота служили для удаления из города нечистот. Другие хотели идти дальше, к воротам Ессеев, которые приходились напротив дома Анны. И была между ними распря.

Но римский трибун, выслушав их, приказал идти к воротам Ессеев, потому что этот путь был кратчайшим.

И повиновались.

Пришли к дому первосвященника Анны. Вышел Анна и, как не имел повода к обвинению, спросил Его:

— Чему же Ты учишь в синагогах и на стогнах?.. Кто ученики Твои?..

Он же отвечал:

— Что спрашиваешь Меня? Спроси слышавших, что Я говорил им…

Тогда выскочил из толпы Симон, слуга Каиафов, и ударил Его со словами:

— Так отвечаешь Ты первосвященнику?

Но Он сказал только:

— Если Я отвечал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьёшь Меня?

Сказал же так, потому что Закон наш запрещал бить судимого.

Анна, не имея ни свидетелей, ни обвинителей, а, потому, не желая продолжать допрос, отправил Его к Каиафе. Дом же Каиафы был недалеко от дома Анны. И пошли всей толпой туда.

От Гефсимании следовали в отдалении за толпой Пётр и Иоанн. Другие ученики разбежались. Во дворе первосвященника Анны Пётр присел к костру и грелся со слугами. Когда все пошли к первосвященнику Каиафе, я не видел Петра.

Иоанн же, придя во двор к Каиафе, поднялся с толпой наверх, в покои, где заседал великий синедрион. Поднялся и я со свидетелями и обвинителями, которые нашлись во множестве. И, встав у входа так, чтобы не встречаться глазами с Иоанном, смотрел и слушал, как судят Его. Был же я уверен тогда, что отложат суд до рассвета, потому что была четвёртая стража ночи. Знал я, что большого зла не причинят Ему, потому что ничего, достойного смерти, Он не сделал. Но, наказав, вышлют Его в Галилею, туда, где был Он рождён и где плотничал прежде. Чтобы никто уже не смущался учением Его.