Роже Гренье - Фолия
— Приниженный! Скажешь тоже!
— Она заявила: «Я ничего особенного собой не представляю!»
— И ты поверил ей?
— По-видимому, ей нелегко живется.
— Мне бы ее миллионы, уж я-то не стала бы жаловаться.
Семейство Тремюла проводило часть июля и август в своем поместье, в Туке, но коммерсанту приходилось частенько наведываться в Париж.
Алексис и Нина поехали отдыхать на юг. Нине очень хотелось попутешествовать, но Алексис предпочел обосноваться на одном месте и рисовать.
В сентябре Тремюла перебрались в свой особняк на авеню Анри-Мартен, который был наконец отделан. Они наняли побольше прислуги. У них теперь был даже привратник — краснолицый великан, русский по происхождению, некий Каплунцов. Увидев его в первый раз, Алексис так оробел, что невольно отпрянул, словно намереваясь ретироваться. И только презрительный взгляд Нины заставил его сделать шаг вперед. Но сколько бы раз Алексис не бывал на авеню Анри-Мартен, он всегда испытывал страх, когда, войдя в ворота, шел по аллее сада, — и все это из-за Каплунцова.
Вскоре после переезда Тремюла пышно отпраздновали новоселье. Гостей пригласили так много, что в доме началась невообразимая сутолока. Никакой возможности ни увидеть кого хочешь, ни поговорить с кем бы то ни было.
— Они очень симпатичные люди, — сказал Алексис. — И я люблю встречаться с ними в тесном кругу. Но большие приемы им явно не удаются.
4
Тремюла опять устроили праздник — на сей раз встречу Нового года. И снова, проходя мимо Каплунцова, Алексис почувствовал, что его охватывает робость, едва ли не страх, — он видел в этом детине-портье бывшего офицера деникинского воинства или, еще того хуже, армии барона Унгерна, отъявленного черносотенца. Словно в подтверждение теории Алексиса по поводу вечеров, устраиваемых их новыми друзьями, этот праздник не удался совершенно. Батифоль, который в ту ночь выступал со своим эстрадным номером в нескольких кабаре, отсутствовал, и это не могло не сказаться на общем настроении. Его жена, Фаншон, пришла одна. С этим темным тоном на лице, в юбке с высоким разрезом она выглядела очень эффектно и была красива той возбуждающей красотой, которая свойственна худощавым женщинам. Увидев ее рядом с Женевьевой, Алексис был поражен контрастом: аристократка и женщина из народа. Движения, жесты, модуляции голоса, казалось, были отработаны в течение многих лет, и все-таки этот цветок оставался диким, несмотря на все веяния моды.
Алексис спросил Шарля Тремюла:
— Как вы познакомились с Батифолем?
— В полку. Такое иногда случается. Он пользовался большой популярностью. Собрал группу артистов-любителей и пригласил меня. Я тогда умел показывать несколько фокусов. Теперь я этого уже не смог бы сделать.
Алексис сразу представил себе Тремюла, извлекающего голубей и длинные полотнища из цилиндра, яйца — из рукавов или монеты — бесчисленное множество монет — из носа или ушей какого-нибудь оцепеневшего от изумления солдата.
— Бизнес тоже до некоторой степени сродни фокусничеству.
— Ничего нельзя предугадать… В те времена я думал, что Батифоля ждет блестящая карьера. Что он станет вторым Морисом Шевалье. Но оказалось, что я ошибался. Он сделал себе имя, однако особых высот не достиг. То, чем он стал сегодня, — его потолок, и выше этого он не поднимется. Он слишком порядочен и не умеет за себя постоять. И потом, он теряет голову из-за любой юбки. Поверьте мне, из-за любой.
Тремюла посмотрел в другой конец гостиной, где Фаншон и Женевьева устроились на диване и, заставив тарелками низенький столик, решили перекусить.
— Помню как сейчас: был летний день. Кажется, наш полк находился на маневрах, только не могу вспомнить, где именно. Мы расположились на площади, в тени деревьев, по-моему платанов. Собралась толпа. Батифоль пел. Он уже тогда был полноват. Он один изображал целую бретонскую свадьбу: игроков на волынке, распорядителя, стариков и старух… Как же он умел смешить публику! Боюсь, что с той поры выше этого уровня он не поднялся.
— А как поживает ваша дочурка?
— Хорошо. Сейчас она, естественно, уже отправилась спать. Она и ее мать считают, что жизнь — это борьба. Борьба со мной…
И, пожав плечами, он удалился к гостям. Алексис остался один. Но тут же увидел, что Женевьева и Фаншон знаками подзывают его к себе. Он приблизился.
— Посидите немножечко с нами, — попросила Женевьева.
Он придвинул свое кресло к дивану, на котором сидели молодые женщины. Они предложили ему выпить и закусить.
— Я чувствую себя несчастным, если мне приходится стоять с тарелкой в руке. А вот вы обе умеете расположиться с удобствами.
Фаншон, похоже, выпила шампанского и развеселилась.
— До чего же он мне нравится, твой новый друг, — сказала она Женевьеве. — До чего же нравится!
— Осторожно, он Нинин. И чуточку мой.
Женевьева встала и взяла Алексиса за руку.
— Вы никогда не приглашали меня танцевать.
Когда они танцевали одни посреди гостиной, она сказала:
— У меня создалось впечатление, что вы подружились с Шарлем. А ведь вы с ним такие разные.
— Вы тоже на него очень не похожи.
— А кто вам сказал, что у нас полное взаимопонимание? Чем дольше мы живем вместе, тем более чужим становится для меня этот человек. К счастью, у меня есть дочь. У нас с нею своя, обособленная жизнь. Она очень внимательна к своей маме.
Поскольку Алексис продолжал молчать, размышляя о взаимоотношениях этой хорошенькой женщины с ее дочерью-толстушкой, Женевьева снова заговорила:
— Вы вдруг словно куда-то уходите, совершенно исчезаете. Я давно уже заметила у вас эту привычку. Так и хочется сказать вам: «Не исчезайте».
— Извините.
Алексис снова умолк. Он смотрел на ее тонкие губы с двумя насмешливыми складочками, возможно, она унаследовала их через маму-американку от какого-нибудь ирландского предка. Он спрашивал себя: заинтересовал ли его необычный рисунок ее губ как художника или просто в Женевьеве ему нравится все: и этот рот, и эти большие глаза. И тут же посмеялся над собой: надо же задаваться такими глупыми вопросами! А тем временем партнерша не сводила с него иронического взгляда. Заметив это, Алексис снова извинился.
— Опять то же самое. Когда я был маленьким, меня часто спрашивали: «Ты что, язык проглотил?»
Пластинка кончилась, и Женевьева объявила:
— А теперь очередь Фаншон.
— Вы думаете, она правильно поймет мое молчание? И потом, я плохой танцор.
— Напротив.
Танцуя с Фаншон, он не удержался и сказал:
— Вы не находите, что у Женевьевы временами такой невыносимо несчастный вид, точно она жертва? Похоже, ей нелегко живется.
— Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать. Как раз этим-то она и опасна. Она чуть было не свела с ума Батифоля, этого бедного дурачка. И самое ужасное, что мне же пришлось его утешать, буквально собирать по кусочкам.
Когда Фаншон делала шаг вперед, в разрезе юбки открывалось бедро. Не менее соблазнительным был ее рот — покрытые густо-красной помадой полные чувственные губы. В ней тоже была какая-то затаенная грусть и, пожалуй, даже горечь.
— Ни вы, ни ваша подруга, по-моему, не испытываете слишком большого уважения к своим мужьям.
— Я никогда не брошу Батифоля. Это мой ребенок.
Вскоре обеих женщин увели другие гости, и Алексис снова остался один. Как нередко случалось во время званых вечеров, он почувствовал, что на него внезапно нахлынула тоска. Он стоял в сторонке с бокалом в руке, в противоположном конце комнаты; в неярко освещенном уголке несколько человек полулежали на большом диване и казались издали одним клубком. Нина тоже была там, рядом с ней расположился футболист Кристиан Марманд.
— Что-то не похоже, чтобы вы очень веселились, старина, — сказал Тремюла, появившийся сзади.
— Извините, я раздумывал о своей работе.
— Картина?
— Нет. Роспись на декоративных тарелках. Надо же на что-то жить… Заказ, который мне давно уже пора сдавать. С вашего позволения, я хотел бы вернуться домой и закончить эту работу.
— Работать в первые часы нового года?!
— Лучшего просто не придумаешь, вы не находите?
— Я нахожу, что вы ведете себя неправильно. Всегда следует отдаваться любому занятию до конца. Работать так работать. А развлекаться, так развлекаться.
К ним подошла Женевьева.
— Опять вы беседуете вдвоем!
— Я как раз объяснял Шарлю, что хотел бы уйти. Мне нужно закончить срочную работу.
— Слышите эту мелодию? Она из фильма «Лаура»… Мне бы хотелось, чтобы она всегда ассоциировалась у вас с этими часами, ведь это наше время…
— Да, наше время… Это наводит меня на мысль о Кати. Сейчас она воспринимает жизнь как бы через нас. Но пройдет еще лет десять, и она заживет своей собственной жизнью. И так же как сегодня нам кажется, что мы участники пьесы, насыщенной увлекательными событиями, так в свое время она и ее сверстники станут опьяняться мыслью, будто они тоже играют первую роль в своей пьесе. И то, что с такой силой переживали вы, в лучшем случае послужит ей как декорация, как потускневший дальний план, к которому она повернется спиной, чтобы шагать в свете огней рампы вперед! Извините меня. Я немного выпил и сказал все это спьяну. Мне и в самом деле пора домой.
