Наталья Парыгина - Что сердцу дорого
Прежняя ненависть к Аркадию постепенно приглушалась в душе Вадима, появилось даже что-то вроде жалости. Совсем парень сник, ходит, как в воду опущенный. Должно быть, он все-таки любил Соню и переживает разрыв. А Вадиму ли не знать, как это бывает! Но кто все-таки у них виноват?
Всей правды Вадиму не удалось ни узнать, ни угадать. Но одна страница их отношений неожиданно открылась перед ним.
Дело было в обеденный перерыв. Вадим зашел к Косте поговорить о каких-то комсомольских делах. Но Костя был не один — против него за столом сидела Соня. У нее было несколько смущенное и в то же время виноватое выражение лица, а Костя, весь красный, с взъерошенными волосами, в чем-то ее убеждал.
Увидев Вадима, Костя обрадовался.
— Вадим, подействуй хоть ты на нее, — кивнул он на Соню. — Скажи ей, ты собираешься учиться?
Костя заранее знал ответ, потому что однажды они уже говорили об этом.
— Обязательно, — подтвердил Вадим. — А что?
— А то, что Назарову вот никак не могу убедить. Не хочет, и все.
Вадим вспомнил, как однажды писал Соне из армии, что когда он вернется, они будут вместе учиться в вечерней школе. Это воспоминание оставило неприятный осадок, Вадим постарался подавить его.
— Почему ты не хочешь, Соня? — спросил он. — Время у тебя найдется.
— Не могу я… правда, не могу, — тихо, но настойчиво твердила она.
— Серьезной причины у тебя нет, — резко сказал Костя. — Просто вперед смотреть не хочешь.
— Я не умею смотреть вперед, — спокойно подтвердила Соня. — Если бы умела… Если бы умела, — повторила она, словно решившись на признание, — все было бы по-другому…
— Да что у тебя там такое произошло? — заинтересованный этой фразой, спросил Костя. — Поступай в школу, учись — все забудется.
Но тут вошла Люба, и разговор прервался. Воспользовавшись моментом, Соня вышла из комнаты.
— Иногда человек сам не понимает, что ему добра желают, — сказал Вадим, и коротко передал Любе разговор с Соней.
— Подумаешь, — пожал плечами Костя, — какое дело! Будто на этом Аркадии свет клином сошелся. Нет, не признаю я этих трагедий!
К его удивлению, Люба стала на сторону Сони.
— Не хочет человек учиться, и нечего его агитировать, — сказала она.
— Это обывательский разговор! — разозлился Костя. — Не понимаю тебя.
— В том-то и дело, что вы с Вадимом вообще ничего не понимаете, — с упреком сказала Люба. — Соне сейчас не до учебы. Она ребенка ждет.
Костя смутился.
— Откуда же я мог знать? — пролепетал он.
А Вадим, как сидел, так и остался сидеть, только пальцы рук, лежавших на столе, тесно переплелись, даже побелели от напряжения. В груди его вдруг поднялась такая волна ярости против Аркадия, будто и сейчас Соня была для него самым дорогим человеком. Все кипело, все дрожало внутри, а он сидел и молчал, и не было у него сил встать и идти на участок.
— Вадим! — тихо окликнула его Люба и осторожно положила руку на его сцепленные пальцы. — Не надо, Вадим, — мягко попросила она, глядя в его бледное лицо с мрачным, остановившимся взглядом.
Вадим встал.
— Подожди! — встревоженно проговорил Костя, тоже заметивший его состояние. — Посиди немного здесь. Так будет лучше.
Он стал что-то говорить, но Вадим не понимал, чего от него хотят. Он снова сел, постарался взять себя в руки, прежде чем отправиться на участок. Вадим боялся самого себя. Он знал, что сейчас разговор с Аркадием может кончиться плохо — скандалом, дракой, чем угодно. И он опасался собственного гнева.
В этот раз ему удалось сдержаться. Но от его терпимости к Аркадию не осталось и следа. Он не прощал теперь Аркадию ни своей, ни Сониной обиды, он ненавидел его, ненавидел все в нем, начиная от черных глаз и кончая пуговицами на курточке. И, хотя между ними не было прямых схваток, Аркадий чувствовал отношение Вадима. В каждом взгляде, в интонации голоса, угадывал Аркадий непримиримую ненависть Вадима. Самым обидным для Аркадия было то, что к этой ненависти примешивался оттенок презрения.
Прежде плевать было бы Аркадию и на самого Вадима, и на его вражду. Но теперь на него часто находили приступы беспричинной тоски, когда он сам становился противен себе. И в такие минуты ему казалось нестерпимым унижением переносить откровенно-пренебрежительный тон Вадима.
С тех пор как механизмы на участке, наконец, отладили, многое изменилось в работе литейного участка. Литейщикам не приходится больше поднимать и переносить тяжелые опоки — по конвейеру движутся они от формовки к печи, толкателями задвигаются в печь, механически выталкиваются после прокалки и направляются к заливочной площадке, а оттуда в охладительную камеру. И на всем этом пути к ним не прикасается рука человека. Ручной ковш валяется в углу — оставили один на память. Теперь во время заливки ковши с металлом легко катятся к опокам по монорельсу.
В работе Аркадия тоже появилось много нового, даже должность теперь другая: не пирометрист, а оператор. На пульте, возвышающемся в центре литейного отделения подобно мостику корабля, сосредоточились кнопки управления четырьмя прокалочными печами, охладительной камерой, конвейерами и толкателями, и Аркадий легко управляет всем этим сложным хозяйством. Только труд не приносит ему удовлетворения, наоборот, с каждым днем кажется все более обременительным.
Аркадий приходит на работу, как невольник, тянет лямку только ради зарплаты. Иногда ему хочется все бросить: и завод, и Левку с Борисом, и Талочку, с которой он снова проводит вечера, и свою комфортабельную квартиру. Все. К черту! Но надо знать, ради чего, а Аркадий не знал.
Все чаще испытывал Аркадий это угнетенное состояние. Тогда он становился рассеян, допускал промахи.
— Ты чего там мух ловишь у пульта? — бросал ему Вадим.
Аркадий, стиснув зубы, исправлял оплошность, а про себя думал: «Ну, погоди, долговязый гад!» Он не знал, как сумеет отомстить Вадиму, но чувствовал неодолимую жажду мести. И однажды случай представился. Это было не совсем то, чего жаждал Аркадий, но все-таки нашлась возможность насолить Вадиму, и Аркадий не хотел ее упускать.
Обстановка складывалась удачно. Вадима не было. Все остальные члены бригады, кроме Саши Большова, работали в дальнем углу — заменяли у запасной плавильной печи прогоревшую футеровку. Формовщица тоже куда-то отлучилась. Если бы не Сашка!.. Если бы не Сашка, Аркадий подложил бы сейчас свинью этому хаму Вадиму! Тот за каждую деталь переживает, а тут уж брак обеспечен: целая партия! Слетит, как миленький, с Доски почета, а если удастся повторить такое дело, может и с завода вылететь…
Ага, и Сашка отправился в конец отделения. Скорей!..
Аркадий в два прыжка подскочил к формовочному агрегату, нажал локтем рукоятку и подставил под воронку обе руки. Он проделал все это так быстро, что Устинья Петровна, которая стояла довольно далеко и к тому же смотрела в этот момент в окно, ничего, кажется, не могла заметить. И она, действительно, не видела, как из воронки в ладони Аркадия сыпался песок. Но когда он, сунув руки в карманы, прошел мимо Устиньи Петровны, ей показалось странным и его поведение, и какое-то воровато-робкое выражение черных глаз.
«Что это с ним?» — подумала она, постояла в недоумении и, сама не понимая зачем, отправилась следом за Рогачевым.
Вот этого-то Аркадий и не подозревал. Он посматривал на литейщиков, заменявших футеровку, и изредка — на проход, откуда мог показаться Вадим. Но литейщики были заняты своей печью, а Вадим не появлялся. И Аркадий пошел вдоль конвейера. Подняв над опоками руку, он то и дело слегка разжимал кулак. Скорее, скорее! Песок тонкой струйкой стекал в горловины форм. Вот правая рука уже пуста, теперь песок сочится из левой…
«Передовая бригада у тебя? Вот тебе, гад, передовая бригада!»
— Ты что делаешь, подлец!
Литейное отделение — это не механический цех, где гудят станки, бухают молоты, звенит железо. Там никто, может, и не услышал бы этого возмущенного возгласа. А здесь, в полной тишине, он отчетливо резанул слух.
Рабочие поспешили к конвейеру — туда, где стояли друг против друга Устинья Петровна и Аркадий. Через минуту подошел мастер. Саша Большов сбегал за Вадимом.
Аркадий стоял, окруженный рабочими, и, стараясь казаться спокойным, доказывал:
— Врет она! Что я — с ума сошел, что ли?
— Как же ты отпираешься? Да у тебя и сейчас еще руки в песке, — сказал Саша.
— Я сама, сама видела! — волнуясь, повторяла Устинья Петровна.
Подошел Минаев.
— В чем дело? Что за собрание?
Литейщики расступились, пропустили его в середину.
— Рогачев сыпал в формы песок, — объяснил мастер.
— Глупости! Ничего я не сыпал! Это ей померещилось, — уже не так уверенно, как прежде, сказал Аркадий.
— А что ты тут делал?
