Александр Ливанов - Начало времени
На выгнутых к солнцу косогорах мужики пашут. Медленно, словно экономя силу, переступают волы, равнодушные ко всему: к ясному дню, к солнцу, к понуканию встревоженных весною мужиков, хлопотливо склоненных к сохе или однолемешному плужку. Равнодушные волы и весь задерганный, едва сдерживающий тревогу мужик. Успеть вспахать, ко времени посеять! Солнце пригревает, земля сохнет, а там — неровен час — дождик может некстати нагрянуть. И словно не плужок, не соха, а сам согнувшийся мужик в посконной рубахе распояской вгрызался в землю… Грачи с криком носятся над бороздкой, выхватывают из жирного пласта бело–оранжевых, свернутых колечком, червей — будущих майских жуков. Еще не раскрыли желтые зраки едва проглядывающие иван–да–марьи и одуванчики, воздух напоен свежим запахом пахоты.
Жена Василя в рябом платочке на голове, как всегда повязанном по–бабьи кокетливо — с двумя бодливо торчащими рожками, она выставляет внутренние рамы из окон (у нас в хате одно темное оконце, без всякой внутренней рамы). Затем она одним движением руки уничтожает, смахивает в подол всю красоту оконного проема, собственноручно сооруженную ею осенью, когда вставляли эти же рамы. Поверженная красота — опилки, окропленные «дождиком» мелконарезанной цветной папиросной бумаги («дождик» за зиму поблек, стал бесцветным); поверх расстеленных ровным слоем опилок водружены были красивые восходящие спирали стружек, увенчанные бумажными, теперь тоже поблекшими цветами.
Медведица старая и зовут ее — Марфа Ивановна. Бурая, грязноватая и толстая шерсть ее напоминает овчину изношенного и выброшенного в пыльный сарай полушубка. Маленькие круглые глазки Марфы Ивановны слезятся, в них тоска и старческая усталость. На людей она взглядывает лишь мельком, не задерживает взгляда — люди ей неинтересны. Они не в состоянии понять тоску ее одинокой старости в неволе, смирение, борющееся с отчаянием.
Чтобы посмотреть на Марфу Ивановну, на ее мешковатую тушу, набежало все село. Детишки в таком возбуждении, что забыли страх и лезут в середину круга. Старшие держат младших на закорках. Впрочем, на Марфе Ивановне, на ее по–собачьи заостренной морде, нечто вроде уздечки. «Намордник!» — сказал какой‑то знаток, и слово тут же стало всеобщим достоянием; изустно передают его друг другу, как некое главное откровение. Очень занимает всех эта «уздечка» на медведице. Что‑то есть детски–беспомощное и старчески–неуклюжее одновременно в походке Марфы Ивановны, особенно когда она встает на задние лапы. Чувствуется, что делает это она с большой неохотой. Медведица хочет ходить по–медвежьи, на всех четырех, а не по–людски, на двух. Но, понукаемая поводырем, показывающим ей дубинку, она медленно, с натугой и покряхтывая, снова и снова поднимается на задние лапы. Без малейшего воодушевления бьет она в бубен, по–медвежьи тяжело повертывается, держа бубен над головой и тряся косматой холкой — танцует. Затем, не испытывая никакой радости, кувыркается Марфа Ивановна через голову (подобно тому, как мы, в отличие от старой медведицы — с восторгом проделываем это на леваде или лужку).
Поводырь Марфы Ивановны, как и положено цыгану, — темный лицом и в смоляных кудрях, лезущих из‑под старой шапки, с золотой серьгой в ухе и с ястребиным носом — выглядит не менее внушительно, чем его медведица. Встретившись случайно с его взглядом, мы, мальчишки, поскорее отводим глаза. Молодицы украдкой взглядывают на красивого поводыря (ему лет тридцать пять), о чем‑то перешептываются, жмутся от смешков. И впрямь что‑то завораживающее светится во взгляде поводыря, в этих глазах с желтоватыми белками — черных, блестящих, отрешенно–гордых глазах. Зря стараются молодицы, поводырю не до них.
— Покажи‑ка, Марфа Ивановна, как румыны стреляют в наших пограничников! — говорит поводырь и подает спутнице свою дубинку. Медведица, позвякивая железной цепкой, берет, как ружье, дубинку и смешно кладет набок голову: целится.
Толпа ликует. Она восхищена умом медведицы! Острый, политически–актуальный номер по душе сельчанам. На кордоне неспокойно, румыны то и дело провоцируют советских пограничников. Гутарят частенько на эту тему и у нас в хате. Панская Польша и помещичья Румыния больше всех задираются с нами, стараясь держать нас в страхе. По этой причине коронный номер Марфы Ивановны со стреляющей дубиной, номер, который поводырь расчетливо приберегает к концу программы, имеет огромный успех. В шапку цыгана, которую обносит сейчас по кругу Марфа Ивановна, падают копейки — большие, красно–медные по тем временам; чуть поменьше — гроши, отличающиеся от копейки помимо размера, еще тем, что на них нет изображения герба. На тыльной стороне желтомедного гроша — вместо герба красивым полукружьем надпись — СССР. Заставить мужика расстаться с копейкой, за которую в лавке дают фунт соли или полбутылки керосина, — под силу лишь столь яркому искусству Марфы Ивановны!..
Поводырь, откинув полу старого покоробившегося брезентового плаща с капюшоном сзади (Андрейка объяснил мне, что это торба для харчей), передвинул с бока на живот потрескавшуюся кожаную сумку с позеленевшей медной пряжкой. Подогнув ногу в запыленном сапоге и слегка наклонившись вперед, он на коленке расстегивает пряжку сумки. Не считая, пересыпает из шапки в сумку медь.
— Кланяйся почтенной публике, Марфа Ивановна! — железной цепочкой поддергивая вверх морду медведицы и отодвигая на бок, под плащ, сумку, заученным голосом говорит напоследок цыган–поводырь. Марфа Ивановна, обходя круг, все так же неуклюже, точно младенец, проделывающий первые шаги, топает на задних лапах, мотает вверх–вннз тяжелой головой — будто отгоняет мух. Наконец с облегчением падает на передние лапы.
День занимается жаркий. На обочинах у дороги еще серебрится роса. Сухой мужик с длинной жилистой шеей и впалыми глазами, осадил своего гнедого меринка, на котором он сидел боком, свесив грязные ноги. Сдвинув брыль на затылок, он заглянул через толпу в круг с Марфой Ивановной, улыбнулся: '«Оцэ!.. Собачья комэдия!» Ветерок рыхлит его серую посконную рубаху с расстегнутым воротом. Мужик машинально хлопает меринка по растертому седелкой хребту, гладит жесткую и грязную, в репейниках, гриву, повторяет: «Собачья комэдия!» и, иронически оглядев собравшихся, стегает прутиком меринка: «Пошел!» Никто и не заметил насмешливости сухого мужика — как приехал, так и уехал. Только я на минуту–другую еще отчетливо вижу его тонкогубый, широкий рот, полный мелких желтых зубов. У меня неприязненное чувство к этому мужику с раскрытым, как пустой кошель ртом. Он, видно, очень недобрый человек, если ему не понравилась Марфа Ивановна! Цыган сказал, что она «кончила ломжинскую академию». Я слышал как‑то от отца, что где‑то есть такой город, где обучают медведей…
Представление окончено.
Мельком взглянув на солнце, которое уже успело подняться довольно высоко, цыган напяливает шапку, ласково гладит по шее подругу–медведицу: «В путь, Марфа Ивановна! Замешкались мы с тобой… Делу время, потехе час!»
И не с кем по отдельности не прощаясь, поклонившись толпе все так же гордо и отрешенно, уходит цыган, уводя на железной цепочке медведицу. Людское кольцо растягивается, разламывается спереди, освобождая проход.
Нет, зрители не считают законченным представление! Дети, молодицы и парубки, мужики и бабы, даже старый дидусь Юхим, шествуют за артистами. Мы забегаем вперед, чтобы еще раз посмотреть на Марфу Ивановну. С грудного возраста нас пугают медведем, а вот он, медведь, рядом — и не так уж все страшно!
— А пойдем за ними, — куда они, туда и мы! — говорит мне Андрейка. Мы спешим догнать Марфу Ивановну. Минуем кладбище, затем церковь и рощицу, поля и овражки. Мы уже последние сопровождающие!
Дорога, обсаженная тополями по обочинам, уходит далеко в белый молочный туман. В воздухе запах медового сена, копнушки которого стоят в низине, между дорогой и полями. Молнией вспыхивает в траве коса — и мы видим, как мужик, в мокрой от пота рубахе, ладно машет косой. Он так ушел в работу, что Марфу Ивановну и нас не видит. На копнушки то и дело наискось падает тяжелая тополиная тень. Стволы у тополей внизу в растрескавшейся черной коре, точно в бороздах от сохи. Неожиданно из‑за поворота дороги появляется большой деревянный смоляной крест. Могилка неизвестного странника под крестом давно сровнялась с землей. Мы крестимся и идем дальше. А далеко мы ушли? Мы оглядываемся — села не видно. Только смутный зеленый островок кладбища да зарадужело сверкающий крест церкви.
Широко распластав крылья, над полем кружит беркут. Андрейка говорит, что это тот самый беркут, который утащил у них цыпленочка и по которому стрелял отец. Теперь беркут боится приблизиться к селу: «Батько ему задаст!»
Разговор о беркуте отвлек нас от медведицы. Мы спохватываемся, смотрим на дорогу, приставив козырьком ко лбу руку. Два темных пятна, почти сливаясь, еще виднеются вдали. Что они мне напоминают? Ах да — летнюю печку на дворе, печку с высокой трубой. За взлобком дороги артисты исчезают — точно в землю провалились. Мы завидуем цыгану и медведице, для которых распахнута дорога, весь мпр.
