Александр Слонимский - Черниговцы (повесть о восстании Черниговского полка 1826)
— Я должен тебе кое-что сообщить, — шепнул он, сжимая на ходу локоть Матвея.
Остановившись в тенистой аллее каштанов, он торжественно отступил на шаг и сказал важным тоном:
— Матюша, я посвящен в вашу тайну. Я с вами — с тобой и с Сережей. Поздравь меня, Матюша: я тоже член общества, меня принял Трубецкой. Отныне мы с тобой братья вдвойне.
Матвей побледнел. Он с ужасом смотрел на Ипполита.
— Ипполит… — проговорил он дрожащим голосом. И тотчас яростно вскрикнул: — О, этого я никогда не прощу Трубецкому!
Он схватил Ипполита за руки.
— Милый мой мальчик! — говорил он. — Вы оба охвачены тем же безумием: и ты и Сережа…
Ипполит сердито выдергивал свои руки из рук Матвея.
— Брат, неужели и ты считаешь меня слишком юным для подвига? — сказал он нахмурившись, с горьким укором.
Матвей повернулся и быстро зашагал по аллее к дому.
…Незадолго до обеда Сергей вернулся из Бакумовки. Вместе с ним приехали Хрущовы. Произошло примирение. Хрущов, представительный человек с аккуратно подстриженными бакенбардами, сохранявший и во фраке следы военной выправки, с достоинством облобызался три раза с Иваном Матвеевичем, почтительно поцеловал руку Прасковье Васильевне и снисходительно погладил восьмилетнего Васю по голове, которую тот сейчас же сердито отдернул. Аннета с покорной улыбкой проделала то же, что муж: подошла, вытягивая губки для поцелуя сначала к отцу, потом к мачехе и погладила Васю. Вася в ответ показал ей язык.
Иван Матвеевич был растроган.
Сняв очки, он утирал кружевным платочком слезы и повторял с умилением:
— Дети мои, ведь я вас люблю… и призываю на вас благословение неба…
Любопытно знать, как тебе удалось столковаться с этим господином? — сказал Матвей, прогуливаясь после обеда с Сергеем в саду.
— Довольно просто, — ответил Сергей с улыбкой. — Он говорил о винокурне и о своих высоких чувствах, о прекрасном воспитании, которое он дает своей дочке, и о превратности судьбы, о суетности всего на свете и при этом подымал руку… ну ты знаешь этот его ораторский жест. Я слушал, кивал в знак согласия и в конце концов предложил ему заключить мир. Видишь, какой я дипломат?
— Как бы этот мир не оказался вроде Тильзитского, — покачав головой, заметил Матвей.
Вся семья собралась за круглым столом в освещенной гостиной. Иван Матвеевич был рад, как младенец. Он блаженно улыбался и говорил, указывая на Сергея:
— Вот истинный гений мира!
Аннета уселась за фортепьяно, под которое тотчас пополз на четвереньках Вася. Иван Матвеевич и Сергей дуэтом пели неаполитанские песни (Сергей от отца унаследовал голос), «бедный Замбони» слушал, стоя в дверях столовой, и его морщинистое лицо расплывалось в улыбке.
XI. ЛЕЩИНСКИЙ ЛАГЕРЬ
В сентябре 1825 года третий пехотный корпус (в состав которого входил Черниговский пехотный полк) был собран для смотра, назначенного царем, в пятнадцати верстах от Житомира, в окрестностях местечка Лещина.
Восьмая артиллерийская бригада стояла на тесных квартирах в маленькой деревушке Млинищах, среди густого соснового бора.
Яков Максимович Андреевич, поручик восьмой артиллерийской бригады, сидел за столом в чистой хате. На столе перед ним горела сальная свечка, воткнутая в бутылку. Он читал письмо от брата Гордея, только что принесенное из штаба. Брат Гордей пенял ему, что он этим летом не побывал дома.
«Брось все, — писал он, — и будь дома. А когда не будешь так ты, смело могу сказать, дурачок. А когда ты будешь так продолжать, то еще скажу, что совсем будешь дурак, потому что не хочешь быть дома. Не сердись на меня — это брат твой тебе говорит, а не кто другой. Если хочешь знать, то скажу тебе на ушко: справлялись о тебе барышни Пауль. И еще скажу, что ты попугай».
Андреевич сложил письмо, снял нагар со свечки и устремил взор на низкое окошко, за которым густели осенние сумерки. Его нескладное лицо оживилось мечтательной улыбкой. Ему представилась родная деревня. Там, на Десне, стоит бедный помещичий домик, похожий больше на крестьянскую хату. И рядом, в Яготине, соседнем богатом поместье, живут барышни Пауль, дочки тамошнего управителя-немца. Однажды летним вечером он гулял с младшей из них, Маргаритой. Что-то подступало к сердцу, он пытался ей что-то изъяснить, а она щурила глазки, смеялась, подносила к его носу сорванный ею василек и лукаво спрашивала: «Скашите, потшему он не пахнет?»
Андреевич встал с табуретки, на которой сидел, и прошелся по хате.
— Все это, между прочим, воспаленное воображение, — произнес он вслух. — Не наша еда лимоны! У меня своя дорога.
Он взял со стола письмо и бережно положил его в свой походный сундучок, на самое дно.
Сегодня в хате Андреевича предстояло важное совещание. Решался вопрос о слиянии Общества соединенных славян, ревностным членом которого был Андреевич, с Южным обществом.
В седьмом часу стали собираться славяне — молодые, лохматые, в расстегнутых армейских сюртуках. Они обменивались рукопожатиями, нажимая друг другу ладонь указательным пальцем. Это был знак, по которому славяне узнавали друг друга. Ждали представителей Южного общества — Сергея Муравьева-Апостола и подпоручика Полтавского пехотного полка Михаила Бестужева-Рюмина. Пока шли разговоры.
Артиллерийский поручик Иван Горбачевский, рослый украинец с косматой копной волос, сердито теребил свои и без того растрепанные бакенбарды.
— Ждать заставляют! — ворчал он. — Барские штуки…
— Нет, пусть он лучше расскажет, как он ездил в свою хохлацкую вотчину, — прервал Черниговского полка поручик Анастасий Дмитриевич Кузьмин, заливаясь ребяческим смехом. — Ведь вот забавно!
У Кузьмина был вид веселого деревенского парня: светлые, почти белые, волосы барашком, вздернутый нос и серые наивные глаза. Его смех заставил Горбачевского улыбнуться.
— Ну, чего там рассказывать! — сказал Горбачевский.
— Валяй, Горбачевский! — закричали кругом.
Горбачевский ездил к отцу, который жил где-то за Москвой.
Тот просил сына на пути в бригаду навестить родные места и посмотреть на березу, что стоит у ручья. На эту березу старик когда-то лазил мальчишкой. При этом отец передал ему связку бумаг, сказав: «Вот документы на владение имением. Мне имения не нужно. Делай что хочешь».
— Приехал я в Полтаву, — рассказывал Горбачевский, — и нашел там одного родственника. Дурак набитый и к тому же чиновник. Предлагает мне, как помещику, съездить с ним вместе в деревню. Я сначала расхохотался: всякая деревня помещичья, говорю, мне противна. Ну, а потом вспомнил, что надо березу навестить, и согласился. Как только мы с ним приехали, я, не входя в дом, — прямо к березе. Сбросил с себя сюртук, полез, чуть себе шею не своротил. Посмотрел кругом — народ собрался на нового барина поглазеть. Мой чиновник уже всех оповестил. Я отряхнулся, подошел к толпе. Они на меня глаза таращат, я на них. «Вам чего?» — спрашиваю. «А мы ваши крестьяне», — говорят. Тут я и сказал им речь, не то чтоб Цицерона[43] или там Демосфена[44], а по-своему, потому что меня, признаюсь, вся эта глупость взбесила. «Я вас не знал, говорю, и знать не хочу. Вы меня не знали и не знайте. Ну, значит, и убирайтесь к черту!» Сел в таратайку — и был таков. С родственником так и не попрощался. Он потом отцу жаловался, а тот хохотал до упаду.
— Славно, Горбачевский! — восторгался Кузьмин. — Именно: убирайтесь к черту! Ведь правда, — продолжал он весело, — собрали бы помещики крестьян да сказали бы: делайте что хотите, слушайте кого хотите, берите свое где найдете да ступайте куда хотите, только нас оставьте в покое.
— Прибавь еще: управляйтесь как хотите, — вставил Горбачевский. — И было бы дело в шляпе, и не потребовалось бы никаких конституций!
— Попробуй уговори помещиков! — заметил, усмехаясь, худощавый поручик по фамилии Борисов. Авось послушают!
Дверь из сеней между тем отворилась. Показался капитан Тютчев, один из славян, и вслед за ним, низко согнувшись стремительной походкой вошел в хату высокий офицер в небрежно накинутой на плечи шинели, губастый, с крупными чертами лица. Это был Полтавского полка подпоручик Бестужев-Рюмин.
Славяне столпились в углу, Бестужев всех обошел и каждому крепко стискивал руку. Капитан Тютчев называл при этом фамилии. Окончив приветствия, Бестужев быстрым шагом направился к столу, сбросил шинель и уселся на лавке под образами. Прочие разместились на лавках по стенам или стояли кучкой около печи.
— Где Муравьев? Почему нет Муравьева? — раздались сдержанные голоса, в которых звучало недовольство.
— Важные дела помешали Муравьеву прибыть на собрание, — резко и отрывисто сказал Бестужев. — Он мне поручил кончить наше дело.
— Барские штуки! — проворчал себе в усы Горбачевский.
