Борис Тумасов - На рубежах южных
— Правильно! — кивнул Собакарь. — Чтоб, значит, все одной верёвкой были связаны. А народ нас поддержит, обязательно поддержит!
•Эту ночь Федор спал тревожно, часто просыпался. Голову сверлила мысль: «Что делать дальше?» Не раз вспоминал Леонтия: «Был бы рядом, может, что и посоветовал».
Накануне казаки твёрдо решили стоять на своём и дружно добиваться, чтобы все полагающееся довольствие было выдано им сполна. Кое‑кто заговаривал даже, что пора, мол, и земли кошевые поделить по справедливости. Но это были только отдельные, нестройные голоса. Масса казаков встретила их одобрительно, но настороженно — уж слишком смелыми они казались.
А говорить с начальством, с наказным атаманом и старшинами казаки всем миром поручили Дикуну и Собакарю.
Небо светлело. Зазвонили к заутрене. Екатеринодар пробуждался. Звенели ведра у колодцев. Из огороженных плетнями дворов хозяйки выгоняли в стадо скотину. Пришел в движение и казацкий стан. За крепостным валом нарастал гул пробуждавшейся ярмарки.
Накинув на плечи свитку, Дикун направился туда, на ходу переговариваясь с казаками. Он обратил внимание на то, что в лагере, кроме участников похода, появилось много новых, пришлых.
Немолодой казак, сдвинув папаху на затылок, пел:
Ой, що там за шум учынывся,Що комар та на муси оженывся!
Выйдя за крепостные ворота, Федор сразу же окунулся в людскую толпу. Приехавшие изо всех станиц казаки и закубанские черкесы, купцы и перекупщики торговались, толкались, шутливо переругивались. Дикун высматривал васюриицев — не терпелось узнать, как там дома.
— Эгей, Федька, — услышал он.
К нему проталкивался Терентий Тронь.
— Сосед, здоровый, вернулся? Не гадал, что встречу!
Терентий дружески хлопнул Федора по плечу.
— Как видишь, целый, — усмехнулся Дикун.
Они выбрались из толпы.
— Что дома? — спросил Дикун. — Мать как?
Тронь махнул рукой и отвернулся.
— Ты чего?
— Померла твоя мать…
— Померла?
Тронь неловко топтался на месте.
— Еще зимой. С голодухи преставилась… Старая была. Да ты не жалей, — похлопал он Дикуна по плечу. — Она своё пожила, а хворую и к работе негодную кто задарма кормить станет?
Федор сник. Только и сказал:
— Прощевай, сосед!
— Постой, Федька! Ты, случаем, за службу грошей не получил? Там причитается с тебя за десять фунтов мучицы… Матери я как‑то давал…
Федор, не глядя на Троня, бросил:
— Рассчитаюсь.
Не замечая больше ничего, Дикун повернул в крепость.
«Мать родная! — стучало в голове. — Наказывала, чтоб берег я себя, встречи хотела, ждала.
С голоду померла! А напротив атаман живёт, Баляба проклятый. Что ж он, куска хлеба пожалел? Батько за него жизнь отдал…»
Дикуну хотелось плакать — открыто, не стесняясь. По–ребячьи прижаться к материнскому плечу и выплакаться. Но никого близкого, родного у него не осталось на целом свете. Ни батьки, ни матери… Ни Анны…
И Федора охватила ярость. Добраться бы до жирной шеи атамана Балябы, до его горла и давить, давить до того, пока остекленеют рачьи глаза и обмякнет жирное тело. А потом встретить Кравчину — и с ним сделать то же… Да и всех старшин, всех их — тоже передушить бы.
У войскового правления его окликнули Собакарь, Шмалько и ещё два казака:
— Пойдем к Кордовскому! Думают ли они нам наше довольствие отдать?
Пропустив вперёд других, Собакарь положил руку Федору на плечо:
— Что ты сник?
— Мать померла… С голоду померла, — сдавленным голосом ответил Дикун.
— Да, нелёгкое горе, что и говорить, — вздохнул Никита. — Но крепись, брат. Я вот тоже ещё не ведаю, как там мои.
— У тебя, Никита, хоть семья есть, а я совсем один.
Никита нахмурился.
— Человек только тогда один остаётся, если его люди, как волка–одннца, от себя прогоняют.
Казаки вошли в правление.
У Кордовского сидели Чернышев и приехавший из станицы Степан Матвеевич Баляба.
При виде Балябы у Федора потемнело в глазах. Стараясь не смотреть на него, Дикун хрипло спросил:
— Пан полковник, когда отдадут нам наше довольствие?
Кордовский поднялся.
— Расходитесь по станицам, а довольствие выдадут позже!
Один из казаков с усмешкой протянул:
— Пока дождёшься кныша, вылезет душа!
— Нет, пан полковник, ты не обещай, сейчас отдавай. А ещё требуем мы созвать круг. Недовольны мы своими старшинами и атаманами. По их вине в станицах бедноте всякие обиды чинятся. А Котляревский видеть того не желает. Навязали нам его в кошевые.
— Смутьян! Кто дал тебе право поносить его высокоблагородие? — ударил кулаком по столу Чернышев. — Тимофея Терентьевича сам государь назначил атаманом!
Федор шагнул к Чернышеву, оборвал:
— Твое дело телячье, полковник. Сиди и не рыпайся! И атамана нам никто не назначал. Брешете вы все. Сами вы Котляревского выдвинули, чтоб он вас покрывал! Идемте отсюда! — повернулся он к казакам. — У этих живодёров добром своего не возьмёшь!
Казаки направились к двери. Уже с порога Осип обернулся, погрозил Чернышеву кулаком:
— Погоди, с тебя‑то мы ещё за все спросим. Не забыли, как ты купцам наш провиант продавал!
Чернышев густо покраснел, но заставил себя презрительно усмехнуться.
После обеда в непокорные полки приехал Кордовский. Припекало знойное полуденное солнце. Не слезая с коня, полковник выкрикнул:
— Ну? Все ещё не расходитесь? — И подняв нагайку, пригрозил. — Смотрите, дождётесь!
— Хлопцы, смотри, какой храбрый, — делая удивлённое лицо, проговорил Половой. — Перестань, полковник, брехать на ветер — ты же не наш кутько!
Лицо Кордовского налилось кровыо.
— Пся крев, — еле слышно прошептал он.
— А что, — подмигнув казакам, насмешливо продолжал Ефим, — Истинно брешет, как у моего деда кобель брехал. Тот тоже попервах не гавкал, откинет хвост и спит. Так дед взял и сунул ему под хвост горящее полено. Кобель как взвоет, да по двору, а хвост дымит. С того дня кобель денно и нощно на ветер брехал, точь–в-точь как сейчас полковник.
— Хамы! Бунтовщики! — взорвался Кордовский и, подняв коня на дыбы, поскакал из крепости.
— Ого! — рассмеялись казаки. — Половой Кордовскому тоже под хвост полено сунул…
•Наказной атаман Котляревский был в те дни на Тамани. Он проверял таманское укрепление, а на обратном пути собирался осмотреть крепость Копыл[2]. По дороге в Копыл и разыскал атамана полковник Великий. Загнав двух лошадей, без конвоя, скакал он день и ночь.
Известие о бунте не на шутку встревожило Котляревского. Взяв полсотни казаков из укрепления и сопровождаемый конвойной сотней, он немедленно отбыл в Екатеринодар.
Покачиваясь на подушках мягкой рессорной тачанки, Котляревский думал о случившемся. На душе было тревожно:
«Как отнесутся к этому в Петербурге?»
Худощавое, загорелое лицо Котляревского было угрюмо.
«Что же это? Ведь на старшин руку подняли! На власть! Казнить таких!»
Но он был твёрдо уверен, что достаточно его присутствия и бунтовщики выдадут зачинщиков, покорятся. Не знал Котляревский, что весть о вое стании полков уже донеслась до многих станиц и голытьба поодиночке и отрядами спешила в Екатеринодар…
Остались позади низовья Кубани. Дорога пошла через плавни. По обеим сторонам стеной стоял камыш. Кое–где сквозь густые заросли еле заметные пролегали кабаньи тропы. Изредка открывались блюдца воды. Вот с одного из них поднялась стая гусей, гогоча, опустилась где‑то в глубине камышей. В плавнях жизнь шла своим ходом. Царство диких птиц и зверей жило по своим извечным законам.
Казаки ехали осторожно. На границе особенно ухо надо держать остро. А зазеваешь, так обовьётся вокруг шеи тугой аркан, продадут казака на галеры в далёкую Туретчину…
Кони тревожно фыркнули, рванули постромки.
— Либо волка, либо человека почуяли, — встревожился Великий.
Он боязливо оглянулся на охрану. Полковник не доверял теперь и отборной атаманской сотне. Глаза пробежали по пригнувшимся к косматым гривам всадникам. Высокие папахи, мрачные, угрюмые лица. Ни улыбки, ни разговоров.
«С виду все хорошие, а кто их знает, что у них в головах? Может, и они такие же, как те?»
Миновали Ивановскую. По правую руку остался курган–могила, прозванный казаками «Дывным». На его вершине маячил сторожевой разъезд.
К обеду были в Марьянской. Тачанка остановилась у станичного правления — низкого здания с плохо выбеленными стенами.
— Слезай! Ослабь подпруги! — громким, зычным голосом подал команду есаул.
Котляревский спрыгнул с тачанки и направился в правление. Оттуда уже спешил станичный атаман— дюжий, седоусый сотник. Одет атаман был в старый вылинявший малиновый кунтуш и синие шаровары. Битое оспой лицо стало тоже малиновым, чуб и седые усы вымокли от пота и обвисли. За ним шагали старики, распаренные жарой и хмельным чихирем, к которому они прикладывались, ожидая наказного.
