Диана Виньковецкая - Горб Аполлона: Три повести
Распишитесь в недосказанном, в недоделанном, в том, что не предотвратили. в том, что не совершили. не до любили, не до сказали. не додумали. Кто‑то ждёт ответа. Хоть любое послание ведь «почта в один конец», но тут всему предел. черта. Это поистине безответная, глухая.
А тебе доставили мою повесть?
Написала про тебя повесть «Горб Аполлона» («по горбу его плачет лишь осина.») но не знаю понравится ли она тебе? Может быть, я мало рассказала о твоём таланте, о щедрости, о том как ты, двигался бессознательно, помимо себя. Тебя обвиняла? Нет, я пыталась смешать несмешиваемое: смерть и юмор, красоту и уродство, чёрное–причёрное с блеском солнца. Всё, что есть на дне и возле самых небес, хотела перемешать вместе, нет, не перемешать, — тогда будет просто серый цвет, — нет, я хотела оттенить яркость того, что есть в любом в миниатюре, а в тебе было в громадном преувеличении. Как удивительно близко могут стоять самое благородное и самое низкое!
Кто там в Библии закапывал талант в землю? И кто потом сказал, что нельзя дар зарывать, пропивать, разбрасывать. И для тебя, и для меня, и для всех. этот запрет, оказывается, живёт. Суд моего сердца за твой напрасный талант вынес мне странный приговор : время от времени терпеть острую горечь сожаления, которую я и перекладываю на бумагу. С верой в тебя мне было интереснее жить. Так не хватает твоего разбрызгивающего эгоизма, иголок твоего таланта. «Уж лучше без глупца, чем без вруна.»
Ты — за оставленность своего призвания — сравнял себя с землёй. Теперь ты ниже всякой травы и обнимаешься только с корнями голых деревьев. Твоё величие И моё повествование о тебе в какой‑то мере попытка воскресить тебя из забвения.
Может быть, тебе показалось, что я идеализировала твоих женщин? Нет, думаю, что ты их больше возвышал, ставил выше себя. Ты не боялся холодных чувств, «бывает лёд сильней огня» и тьма ярче света. Твои мысли воспитались, кажется, в седьмом классе, и они завладели тобой так, что ты никогда не смог освободиться от их давления. Тебя опутывали моральные предрассудки. Хотя кто может в это поверить? «Страдания не стоили греха…»
Ты не боялся холодных чувств, «бывает лёд сильней огня» и тьма ярче света. Как до тебя достучаться? Если бы ты сейчас заговорил, что бы ты рассказал? Как там?
Слышишь ли ты меня? Но… чу.! Слышу.
Что? Что ты сказал? Ты что‑то шепчешь? Скажи–же.
— Я столько страдал. Я блуждал впотьмах самого себя. Вдруг опомнился. Вдруг взглянул на себя со стороны, и отшатнулся. с отвращением, сошёл с ума, «Когда в тоске самоубийства.» Когда внезапно прозреваешь .
Я увидел, что моя жизнь полностью обесценена. Я обманул свой талант, но обмануть сам себя я не смог, и принёс самого себя в жертву.
Что теперь я думаю про моих женщин? Эти коварные открывались только мне, я думал, что я для них Бог! Они оживали в моих объятиях и улыбались. Ты ведь не знаешь как рассмешить сфинкса!? Я это делал! Я давал им жизнь! Я думал, что это — жизнь, а это — блуд. Теперь я знаю, как слабый мстит. Слишком поздно .
— Твои мысли воспитались, кажется, в седьмом классе, и они завладели тобой так, что ты никогда не смог освободиться от их давления. Тебя опутывали моральные предрассудки. Хотя кто может в это поверить?
— Я закричал криком, когда увидел истинную Алиду — холодно, без единой эмоции меня столкнувшую… Выбросившую меня, моего любимого сына Акибу, прямо на улицу. в петлю.
— Ты и думать не думал, что струйки лёгкого дыма могут закручиваться петлями? А ты что думал? Ты ожидал, что оставленные подруги будут радоваться твоему новому ребёнку? Твоему замку? Твоей японке? Как же ты жил? Какие фильмы, какие пьесы ты собирался ставить и для кого?! Можешь ли ты ответить? Почему так ты превозносил непревозносимое?
Что ты там так тихо шепчешь? Не слышу слов.
— Они — суки. Они — б. лудницы.
— Но этот ответ пуст. Опять ты возлагаешь на других Это щит, за которым ничего не видно. Так болтают многие, просто так не понимая и не раскрывая. Ты разбуживал мимолётную страсть и этот неприхотливый замен любви тебя пленял и хорошо устраивал.
Ты мало думал о себе.
— Но много слышал я обратного твоему утверждению, что только о себе я беспокоюсь.
— Я говорю тайне самого себя, а не о беспокойном глупом эгоизме.
— Да разве эгоизм бывает умным?
— Во внутрь себя ты не заглядывал, не говоря уже о твоих подружках, до душ которых тебе было, как до спичечного коробка.
— А если бы и было, что там бы я нашёл? Безразличие души и тела! Можно ли взбудоражить пустоту? Те, которых любят не так, как они хотят, холодны и мстительны. Они затаиваются, ждут и ждут. и затягивают. Потом они вырвут и раскидают. Я уже больше не хочу залезать в дебри жизни. Я отмучился. «Ведь если можно с кем‑то жизнь делить, то кто же с нами смерть разделит?» Ничего уже не отыщешь, и разве должно было быть иначе?
И всё стихло. Тишь. Молчание.
— Где ты теперь? Как там под землёй? Что же там после конца? Кем воскреснешь ты?
Но ветер промелькнул всё перемешал и. унёсся. И нет никаких звуков в ответ.
Оглядываюсь назад и за спиной вижу стоящую перпендикулярно к небу. точно такую же чёрную базальтовую плиту, всего в двух метрах, и на ней надписаны строфы кириллицей. Подхожу ближе. и удивляюсь. Это твой, Игорь, антипод — Миша Крепс нежный и добрый мой друг, лежит под своими стихами. Твой сосед по вечности, у которого не хватало эгоизма, и потому, наверно, таланта. Аполлон с горбом и Аполлон без горба в трёх шагах друг от друга, придавленные навеки одинаковыми чёрными глыбами. Оба в иных эмпиреях.
В земном измерении нам уже не удастся вместе сесть за стол, выпить или посмеяться, вас больше тут нет, теперь «только смерть нас одна собирает». Там в антимирах вы говорите друг с другом? Что вспоминаете? Когда и где происходили события? Вряд ли возможен диалог, Ты и на том свете остался всё тем же. Хотя вы теперь там заодно.
Может быть припомните тот вечер, как однажды у нас в саду Миша шагнул прямо в бассейн, не отличая воды и земли, когда читал вслух стихи И. Б.. Это погружение в воду случилось как раз после обращения поэта к Марии Стюард. Миша произнёс слова: «для современников.» — плюх в бассейн — и ничего не слышно кроме всплеска брызг, и ничего не видно кроме кругов, растворяющихся на воде. Миша исчез под водой бассейна вместе с книгой и стихами. Через мгновение появившаяся Мишина голова выкрикнула окончание фразы: “...Была ты блядь!» Отфыркивается, и слово «блядь», причмокнутое губами и обрызганное Мишиной ладонью, отскакивает от воды и несётся по огородам и соседям. Была или не была?
Все согласились, что поэты красиво обставляют свои падения.
И когда тем же вечером собрался выкупаться в бассейне «трёхмерных пространств нарушитель» — Г. Ш. и уже подошёл к ныряльной вышке, то ты, Игорь, громко призвал:”Всем надеть презервативы!». «Нарушитель» оценил шутку усмешкой и прыгнул в бассейн. «Нарушитель» давно там с вами, «жизнь свою, как исписанный лист, в пламя бросивший.» Он, видно, не следовал твоему совету, нарушая пространства морали, и быстро стал небожителем. А стих И. Б., ему посвящённый, остался в нашем пространстве.
Вспомнил ли ты, Игорь, как добрый Миша тебя, меня, Эру ещё нескольких человек, отъезжающих в другие страны, стал обучать английским слогам, и как ты прикинулся, что первый раз услышал английские буквы, и что ты никогда не учился иностранной азбуке. И хотя и в школе и в институте ты занимался английским бормотанием, но тебе хотелось это скрывать, чтобы в сравнении с начинающими с алфавита быть гением. Миша и все в группе были потрясены твоими фантастическими способностями. Ты вытворял такое, что казалось, должен был бы по приезде в Америку писать выше Шекспира. Ты насыщался своим превосходством над тупицами, а не обогащением своих знаний. И так всегда. Перейти на другой уровень обучения, значило потерять это смешное утешение, а тебе лучше слыть, чем быть. Миша тогда довольно быстро получил разрешение на выезд, и твоё английское царение закончилось. Как ты там слывёшь? На каком языке общаешься?
Уже в Бостоне, после нескольких лет в Америке, вы с Мишей встретились. Мне жаль, что потерялась Мишина пародия на посетителей нашего «салона», и помню только, как он тебя назвал «француз из Японии».
А как ты возил к Мише читать свою английскую пьесу? (Про твою пьесу я не буду ничего тебе говорить.) Сразу при входе в Мишин дом ты сказал: «Я отпустил свой лимузин, у вас улица слишком узкая, дома друг на друге, и лимузину нельзя было развернуться.» Ты шёл пешком. потому что весь был взмыленный. и у тебя не было в то время машины… Миша посмеялся над твоим пусканием пыли в глаза.
Теперь в этой форме существования между вами на лимузине и правда не развернуться. не вернуться в другое измерение ни по каким улицам. И даже пройти не просто. И не придёте вы ко мне посмеяться и поговорить о судьбе и времени.
